Весна сменяет зиму - Дмитрий Шелест

class="p1">– Под городом с названием Хорм, мы перемололи ваших в фарш, они бежали так быстро и самозабвенно, что бросили всё и оружие, и технику и раненых. Там я впервые увидел горы трупов высотой в пять метров. Мы не успевали их хоронить, бросали прямо в свежезавоёванные траншеи и присыпали землёй и снегом!

– Вы обратили в бегство гетерцев, этих никчёмных вояк, что бояться защитить даже свой дом. Не ровняй нас с этими проклятыми трусами, мы вам не гетерцы, нас вы так просто не сломите, здесь у вас не выйдет лёгкой прогулки.

– А я Хва, и не надеюсь на лёгкую прогулку, нет, слишком кровавой оказалась моя прогулка до Брелима, порой аж страшно вспоминать, кровь убитых мною чавкает у меня под сапогами. Я иду от самого Аппора, иду и ни как не могу прийти, хотел было уже сдохнуть, да вот не вышло как-то, всё надеюсь на что-то. Думаю, кончиться война, вернусь домой и буду пиво пить и баб за задницы щупать, а ведь знаю, что не вернусь. Будь проклята эта сраная война, которую вы начали!

– Мы? – удивлённо переспросил Лагер.

– А кто? Кто напал на нашу страну?

– А кто начал притеснять медивов? Строить концлагеря, для вредителей? Неужели вы думали, что начав репрессии против самого многочисленного народа на планете, не получите последствий? Или может Канильскую область у гетерцев вы отобрали по закону? Вы спровоцировали эту войну, и если бы не напали на вас, напали бы вы!

– Но не наши солдаты вторглись в ваши земли!

– Вы тысячами истребляли невинных людей, лишь потому, что они медивы.

– А вы невинных не убиваете?

Лагер вдруг вспомнил глаза котива, который смотрел на него перед смертью, вспомнил радость и улюлюканье толпы обезумевших гетерских медивов и довольную рожу майора. Ему стало неприятно, но он выдавил из себя очередной аргумент.

– Мы геноцида не начинали!

– Зато войну начали! Где народу погибло уже больше чем во всех концлагерях вместе взятых! Да и не надо врать, что вы мирных не убиваете! Я сам все видел! Видел убитых детей и изнасилованных женщин, ваши изверги измываются над девушками, пока те не помрут.

– А своих преступлений ты не видел?

– Видел, помню, может и не каждое, но помню, мать его. Убил я народу немерено, но тех кого законом признали врагом, осуждённых на смерть и тех, кто хотел убить меня, но девок я не насиловал и мирных не стрелял.

– Мы можем долго спорить о том кто прав, а кто виноват, ибо солдаты разных армий. Ты меня не переубедишь. Я предан своей родине и народу.

– А я и пробовать не буду, да и спорить с тобой не хочу. И вообще Лагер заткись, надоел ты мне! Пропитан пропагандой как губка водой, стоило надавить на тебя, так и полезло, прям из всех щелей. Кто ты такой? Друг мне, что ли? Может брат или товарищ, ты как-никак мне враг и не пить мне с тобой водки в баре. Сидим с тобой тут два идиота, я бы ушёл да вот не могу, если никто не явиться, то поползу к своим как посветлеет. А ты? Сидишь мне тут, доказываешь где и как я неправ, да ты такой же верный пёс своего царя как и я! Скажут, пойди расстреляй того предателя, пусть ему и пятнадцать лет и он девчонка, пойдёшь и стрельнёшь и в голову себе вобьёшь, что враг она и в голове своей придумаешь, как она сука малолетняя яд подмешивала или бомбу закладывала под мирный парк, найдёшь оправдания, лишь бы совесть свою усыпить. Вот и я таков, верный пёс, служу партии и народу, когда просят, стреляю, когда наказывают, верю, что за дело. А как думать начинаю, хоть самого к стенке ставь, за мысли такие. Вот и стараюсь не думать, а как вновь начинаю, жуть как тоскливо становиться, что аж и тянет пулю проглотить.

Чак замолчал, съёжился под градом воспоминаний, вдохнул вонючий тухлый воздух и вновь закурил. Лагер молчал, в небе загудели самолёты, где-то в районе моста раздались взрывы и треск зенитных орудий. «Как же поздно вы прилетели, суки», молвил Хва про себя.

– Вот и ваши прилетели, бомбят, суки, – спокойно, будто о чём-то несерьёзном, сказал Чак, смотря в амбразуру.

– Прилетели бы пораньше, вы бы опять в лес побежали.

– Ага, мечтай, это так, прилетели хвостиком махнули и полетят домой. Вас давно уже похоронили. Один ты и остался. Ты да я, да мы с тобою.

– Чак, ты мне скажи вот, на кой хрен вы цепями в бой шли? Это же самоубийство!

– Это тупость.

– Я в этом не сомневаюсь, но зачем? Для устрашения? Так не страшно, или вы под наркотиками в атаку идёте?

– Да потому, что один болван решил, что вы в бункере от страха запаникуете, кто же думал, что вас так много? Вот мы и пошли, лично я думал, что в штаны наложу, когда вспышки пулемётов увидел. Я Лагер не просто солдат, я боец ШРОНа, я элемент не такой ценный, но обозлённый и опытный. В ШРОН попадают те, кого стрелять не стали лишь потому, что смерть такого бойца полезней на поле боя, чем на плацу.

– Что же ты, Зит, сделал-то такого, за что тебя на убой послали. На предателя ты не похож, на труса так и подавно.

– Зато на дурака вполне, по моей вине погибли совсем молодые ребята, которые доверяли мне, я ведь тоже ротой командовал когда-то, только не совсем удачно, хотя ты Лагер тоже не совсем удачен в командовании. Вот только твои солдаты погибли в бою, а мои погибли, когда я их за халявной жратвой повёл, думая, что поступаю разумно. А оказалось, что я полный дурак и идиот. – Пред глазами Чака возникла картина груды мёртвых солдат с перерезанными глотками и с застывшими гримасами страха на безжизненных белых лицах. Он впервые за пять месяцев с кем-то делился внутренними переживаниями, и вдвойне было странно, что делился он ими с вражеским солдатом.

– И долго ты в ШРОНе?

– Месяцев пять. Пять, мать его, месяцев надежды на то, что я выживу или наконец-то сдохну, пять сраных месяцев, десятки боёв, и везёт же мне сукину сыну, другой бы уже словил пулю в лоб и мирно бы лежал в могиле братской, а я всё жив и жив. Даже сейчас выжил.

– Ведь это хорошо, жить. Многие из тех, кто лежит сейчас вокруг, нас хотели бы выжить, но