Молодость - Савелий Леонов

Каждый раз вздрагивал он при звуках военной музыки, горящими глазами провожал марширующие роты. Иногда целыми часами простаивал на Сенной площади, возле кузниц, где обучались ружейным приемам красноармейцы.

Из общего настроения, царившего в городе, понял Николка: плохи дела — белые прут все ближе. В уезде опять стали пошаливать банды. То они взорвали мост через реку Сосну, задержав перевозку грузов для фронта, то нарушили телеграфную связь в нескольких местах одновременно. Начались убийства советских работников. Не проходило ночи, чтобы где-нибудь не вырезали от мала до велика семью деревенского активиста.

Кое-кто уже открыто злорадствовал:

— Погодите… скора наведут вам порядок! Эти новые правители кровью умоются…

Николка часто слышал такие разговоры. Он был маленький, его не стеснялись.

«Это они нас собираются душить, — догадывался Николка. — Повылазили из норок, зашипели… Ну да так вот и пустили сюда беляков — надейтесь! Не за тем братка на фронт уехал, и Терехов, и Осип из коммуны, и Безбородко… Выдерут еще вашим атаманам чубы!»

Учеба кончилась, и ребятишек отпустили на летние каникулы. Николка уехал в коммуну. С большой охотой принялся он за полевые работы: боронил на всходе картофель, прикатывал конным катком посевы гречихи и проса, гонял с Лукьяном табун в ночное.

В коммуне «Заря» теперь было двенадцать лошадей. Это армейские кони, забракованные по болезни. Их пожирала чесотка.

Получив такое поголовье ранней весной, Настя сразу же отправилась в город и привезла несколько больших бутылей с лекарством от чесотки. По утрам все коммунары выходили на солнечный двор, где стояли привязанные лошади, засучивали рукава и мыли, смазывали, растирали облезлые, исцарапанные до крови бока животных.

За последнее время семья коммунаров значительно пополнилась. В «Зарю» влились батраки из деревни Кирики. Каждый из них сейчас работал за двоих, будто желая оправдаться за свою первоначальную робость и сомнения. Дела подвигались споро и дружно. И даже чесоточные кони пошли на поправку.

Однако беспокойство Николки продолжало расти, ибо слухи о наступлении белых, о расправах с большевистскими и красноармейскими семьями проникали и сюда.

Николка замечал, что великолепные хлеба на полях не радовали крестьян. У каждого теперь была одна дума: придется ли убирать урожай?

— Не было печали — черти накачали, — гудел Тимофей, завернувший как-то в коммуну проведать сына и невестку с детьми. — Деникин объявился на нашу голову… Сказывают, озорует с народом! Помещику землю отдай, кулаку — верни, да еще убытки покрой. Эдак, слышь, мужика совсем затолкают…

Настя возилась у кроватки прихворнувшей дочери. Она подняла на свекра затуманенные тяжкой думой глаза.

— Не затолкают. Отбиваться надо. Колчака вон поколотили и Деникину достанется!

— Колчака! — удивился Тимофей. — Неужто есть такой слушок? Сильно пёр, всю Сибирь, почитай, отхватил…

— Не слушок, а в газетах написано. Разбили колчаковскую армию и прогнали за Урал. Врут, не одолеть им нас! Сам ты говорил: народ — что бор могучий. Весь до корешка не вырубишь!

— Говорил и опять скажу: выстоим! — приободрился Тимофей. — Сыны наши не удержат, сами пойдем! Слава богу, справлялись раньше с унтерами, топор из рук не вываливался… И барчукам честь одна! Сорвутся на манер той жабы… Полезла жаба на крышу и нажила грыжу, а до конька — кишка у нее тонка! — и старик ухмыльнулся, довольный подвернувшимся сравнением.

Николка внимательно слушал беседу отца с Настей. Он радовался, что побили Колчака, и тайные думы его пошли веселей. Правда, никому нельзя было довериться, рассказать о своей мечте. Но зато сколько подлинного счастья испытал он, представляя себя настоящим бойцом Красной Армии, совершающим героические дела. Он не будет сидеть в тылу и слушать мирное посвистывание сусликов. А там небось братка Степан бьется с наседающими белогвардейцами, и пулеметчики у него подобрались — дрянь, и в нужную минуту верного человека поблизости не окажется.

Но как туда попасть? Почему он сразу же не уехал со Степаном?

Николка долго ломал голову, придумывая убедительные доводы в свою пользу. Да чего их придумывать? Республика в опасности, ее надо защищать!

Были сомнения насчет домашних. Настя-то поймет, а мать и отец не пустят. Уйти тайком — тоже не годится. Что же предпринять?

Вечером Николка осторожно заговорил с Гранкиным о своем тайном желании.

— Посоветуй, дядя Яков… Хочу к братке!.. Кажись, не помешал я в прошлом году возле склада. А сейчас мне четырнадцатый год пошел!

Он смотрел на безногого человека, курившего козью ножку, и ждал. Гранкин спросил:

— На фронт?

— Да… если возьмут…

— Взять-то возьмут, — будто камень снял Гранкин с Николкиного сердца, а сам задумался. Он завидовал тем, кто идет с оружием в руках на врага… И Степан ушел, и Осип, и окопный дружок Терехов! А сейчас Николка собирается…

«Только мне, калеке, сидеть тут со стариками, бабами да ребятишками… Гагарина дожидаться». — У Гранкина задрожали ресницы, он бросил окурок в траву и сплюнул.

— Поговори с Настей, чтобы от коммуны бумагу военкому написали, — хрипло произнес он, сутулясь. — А я замолвлю при случае… Поддержу!

— Спасибо, дядя Яков!

В эту ночь Настя не ложилась спать, готовя Николке подорожники,[1] Она не удерживала мальчугана, потому что раньше всех поняла его неодолимую тоску.

«Может, разыщет Степана», — думала она.

Утром из коммуны выехала подвода в город. Николка попросил правившего лошадью Гранкина завернуть в Жердевку. Подбежал к окну отцовской избы, крикнул громко:

— Мам, я уезжаю на войну! Прощайте! И опрометью метнулся обратно к телеге.

— Кто это? Николка, должно, пришел? — оглянулся на Ильинишну, собиравшую завтракать, Тимофей.

Мать с опозданием погрозила в окно большой ложкой:

— Я те повоюю! Не может через порог переступить без озорства, — жаловалась она, продолжая разминать сваренную картошку.

А Николка, то и дело оглядываясь, возил кнутом по лошадиной спине… Он старался изо всех сил и не обидеть родителей и защитить Россию.

Глава тридцать первая

— Долго ли стоять будем?

— А пока семафор не подымут… Видишь — красный глаз загородил дорогу!

— Глаз красный — нрав ужасный… Касьянов, твой батька в стрелочниках служил! Иди распорядись, чтобы нас пропустили…

— К теще на пироги спешишь, Бачурин?

— Спешу с Деникиным за пояски схватиться! Не попасть бы под шапочный разбор!

— Успеешь, не горюй! Он тебя по-приятельски и английской горькой напоит, и французскими булками попотчует!

Веселый гогот прокатился по вагонам. Где-то в середине состава пиликала походная гармошка, помогая коротать время. Красноармейцы, гремя котелками, бегали на станцию, толкались возле обмазанного свежей глиной кипятильника. Пили чай, покупали у деревенских женщин молоко, огурцы, пресные ржаные лепешки.

Но как ни старались эти солдаты революции подшутить над своей непредвиденной задержкой, лица их выражали плохо скрытую тревогу. Уже стало известно, что здесь, за станцией, вдали от фронта, готовилась им верная смерть. На закруглении было испорчено железнодорожное полотно.

Начальник эшелона, стройный, с юношеским румянцем на лице мужчина, добродушный в обычное время, а сейчас крикливый и злой, гонял станционных служащих, требовал ускорения восстановительных работ, грозил арестом. Он любил порядок, трудную и честную солдатскую жизнь.

Больше всего возмущало его то, что катастрофа была предотвращена не в результате бдительности работников пути, а совершенно посторонним человеком, каким-то мальчиком, заметившим неисправность на закруглении.

День угасал. За колосившимися хлебами еще розовело небо от закатного солнца, но с луговых низин и болот уже поднимался туман, сгущая зеленоватые сумерки. Низко пролетела шумная стайка голубей в поисках ночлега.

Начальник эшелона, устав от непривычной ругани и основательно проголодавшись, направился к своей теплушке. У паровоза он увидел кучку бойцов, которые обступили худенького подростка с узелком за плечами.

Оказалось, что это и есть тот самый мальчик, предотвративший крушение.

— Ясное дело — Клепикова работа, — слышался ломкий, уже не детский, но и не окрепший еще голос паренька. Он тут по всей округе бесчинствует. А помощниками у него Филя Мясоедов и Волчок.

— Велика у Клепикова банда? — спросил Бачурин, синеглазый, белозубый конный разведчик из московских краснодеревцев.

— Нет, мелкота осталась… Даже дезертиры ушли! Обносился, прохвост, сил недостача, так хитростью берет.

Разговаривая, мальчик откинул полы зипунного пиджака и с важностью засунул руки в карманы военных брюк, перешитых на его рост. Сапоги на нем были тоже с чужой ноги, однако носил он их легко и гордо. Из-под козырька старенькой фуражки белели выгоревшие на солнце волосы.