Молодость - Савелий Леонов

— Нет, мелкота осталась… Даже дезертиры ушли! Обносился, прохвост, сил недостача, так хитростью берет.

Разговаривая, мальчик откинул полы зипунного пиджака и с важностью засунул руки в карманы военных брюк, перешитых на его рост. Сапоги на нем были тоже с чужой ноги, однако носил он их легко и гордо. Из-под козырька старенькой фуражки белели выгоревшие на солнце волосы.

— А в прошлом-то году людей поднял мно-о-го… Клепиков-то, — продолжал он, глядя снизу вверх на Бачурина. — Восемнадцать волостей поднял! Город зажег, немцев накликал… Да мы ему вскорости обломали бока!

— Ты вроде бы и сам-то ломал бока Клепикову? — усмехнулся Касьянов, пожилой боец с седеющими усами.

— Да уж у меня не жди потачки, — спокойно отозвался мальчуган, не обращая внимания на насмешку. — Брил стервецов по чистой совести!

— Чем же ты их! — Пулеметом!

Недоверчивое оживление перешло от Касьянова к остальным:

— Эхма! Был у нас такой при кухне — мослы глодал…

— Не он ли самый?

— Похож!

— Так, значит, пулеметчик? — скроив на лице глубокомысленную мину, подытожил Бачурин. — А каким местом твой пулемет стрелял?

Взрыв смеха заглушил сорвавшийся на крик голос мальчугана, доказывавшего свою правоту. Тогда начальник эшелона, стоявший за спинами бойцов, шагнул ближе, и все утихли. Заметив командира, стройного и подтянутого, паренек вынул руки из карманов и сам невольно подтянулся.

— Не верят, товарищ командир, что я на пулемете могу, — с достоинством и сдержанной обидой проговорил он, подавшись вперед. — Разрешите, я им покажу, где кожух и короб, и спусковая тяга, и затыльник, и пальцы приемника, а также наводку по кольцу и простейшие задержки! Дело ясное — на глаз судят… А на глаз — ошибешься десять раз! Ведь и военком тоже мне сказал: «Четырнадцатилетних детей в армию не берем»…

— Ты, что же, у военкома был? — заинтересовался начальник эшелона.

— Да… прогнал он меня…

И светлые глаза парнишки увлажнились слезой. Переступив с ноги на ногу, он продолжал:

— С браткой бы ехать надо… Мы вместе и Клепикова лупцевали! Он комиссаром теперь… писал недавно из Старого Оскола!

Красноармейцы переглядывались, чувствуя неловкость за прежние насмешки.

А Бачурин шепнул Касьянову:

— Малец, видать, струганый… Только отстал от дела, как та доска, что гвоздя просит!

Начальник эшелона спросил:

— Куда же ты сейчас идешь?

— Да куда ж, товарищ комадир, посудите сами, — встрепенулся паренек. — Домой стыдно глаза показать — скоро отвоевался! Хожу вот третий день по шпалам… ничего не могу надумать.

— Гм… трудная у тебя задача!

Впереди паровоза мигнул зеленый огонек семафора. Машинист, выглянувший в прикрытое кожаным фартуком окно, дал свисток.

— По вагонам! — скомандовал начальник эшелона.

Красноармейцы побежали вдоль состава, отыскивая каждый свою теплушку. Мальчуган провожал их завистливым взглядом. И чем меньше людей оставалось на насыпи, тем грустнее становилось у него на душе. Он успел за этот час привыкнуть к ним.

Машинист дал второй свисток. Колеса паровоза с шипением окутались белыми, как молоко, клубами пара.

Весело заиграла гармоника отвальную, белозубый Бачурин тоненько, по-девичьи, затянул:

Эй, лей, Волга!Разливай, Волга!Ведь до дракиМне — вояке— Осталось не долго!

Ухватившись за железную скобу, начальник эшелона легко вскочил на площадку вагона.

— А ну, давай руку! — крикнул он пареньку и рывком втащил его за собой. — Как величать-то?

— Николка Жердев.

— Тезка, значит! Меня зовут Николай Пригожин

Глава тридцать вторая

Старый Оскол зеленел садами и огородами. По булыжным мостовым с привычным рокотом двигались на волах тяжелые фуры, заваливая городскую площадь необозримыми курганами огурцов, моркови, лука, свеклы, редиса, помидоров. Белели вороха лопат, граблей, колес вперемежку с румяными гончарными изделиями. И над всем этим богатством товаров шумно лился базарный говор, мешалась русская и украинская речь.

Так было заведено исстари, и даже война не могла нарушить укоренившихся привычек.

Каждый вечер в саду играл гарнизонный оркестр, гуляли по аллеям парочки и на экране между двух деревьев бесплатно демонстрировался один и тот же фильм «Забубённая головушка».

Но со дня на день и здесь все сильнее ощущалось приближение фронта. На станции шла разгрузка воинских эшелонов, вдоль улиц проводили лошадей для армии, ехали обозы с продовольствием и снаряжением. Повсюду толпились мешковато одетые в красноармейскую форму новобранцы. Они строились, ходили с песнями, кололи штыками соломенные чучела.

Впрочем, горожане скорее с любопытством, нежели с тревогой, смотрели на военных. Завязались новые знакомства, оживились толки пересуды. Девушки подбирали себе кавалеров из разных губерний. Во многих домах дело явно клонилось к сватовству, и добродетельные мамаши кормили блинами со сметаной будущих зятьев.

Семенихин по прибытии на место сразу же приступил к формированию полка. Людей дали. Во дворе казармы их разбивали на батальоны, роты, взводы и отделения. Пехотинцы получили новенькие тульские винтовки, пулеметчики — зеленоватые, блестящие свежей смазкой «максимы», конные разведчики — лошадей, седла, шашки, карабины. Приятно было, что среди молодых необстрелянных парней оказалась значительная часть видавших виды солдат — участников мировой войны. Этот народ держался в строю и в казарменном быту тихо, с достоинством, отличался исполнительностью и делал для армии ту самую работу, какую производит цемент в стене, скрепляя отдельные кирпичи.

Сидя у окна штабного помещения, Семенихин смотрел на своих красноармейцев, с которыми в скором времени предстояло идти в бой. Ложиться в госпиталь он категорически отказался. Врач, лечивший его, настаивал хотя бы на постельном режиме, но в конце концов убедился, что рана заживает хорошо, и решил не беспокоить упрямца.

Наш медик даже не подозревал, что своим благополучным выздоровлением командир полка в значительной степени обязан заботам рыжебородого Федора Огрехова, который неусыпно пичкал его отваром разных трав, веря их целительной силе, как самой народной мудрости.

«Да, новые люди, — размышлял Семенихин, всматриваясь в каждого бойца, словно желая заранее определить, кто из них отважен, кто трусоват, на кого можно положиться в критический момент. — И комиссара нового обещали. Посмотрим, что за персона. Если пороху не нюхал — беда, не люблю с канцеляристами воевать!»

Снова и снова вспоминал он веселого Ковтуна, питерцев, москвичей, луганцев… Опускал голову, крутил черный ус. Кажется, не много времени провел на Юге — всего одну зиму, а сколько пройдено дорог, сколько добрых парней упало там, между Кубанью и Среднерусской равниной.

Во дворе нескладно торчал. Огрехов. Вероятно, он соскучился здесь от безделья, тяготился длинным днем и спокойной ночью.

Семенихин подозвал ординарца.

— Чего закручинился, старина? — спросил он с участием. — Небось на ребят захотелось взглянуть? Вижу, вижу… Я вот один — отца в пятнадцатом году задавило Прессом на заводе, мать умерла в Питере от голода, — но домой тянет. Ой, как тянет! Конечно, многие путиловцы, вроде меня, подались в иные края, а то и вовсе головы успели сложить. Однако часть товарищей осталась и теперь дерется с Юденичем. Не лишний был бы я среди них.

— Вы и нам нужны, товарищ командир, — сказал Огрехов.

Семенихин, опершись на костыль, думал. Мысли о родном заводе, о товарищах, о любимом городе тронули сердце. В такую минуту легко понять близкого.

— Далеко твои отсюда? — осведомился командир полка.

— Ежели пехом…

— Зачем же пехом? У нас есть поезда. Деньков пяток на оба конца хватит?

— Отпускаете? — встрепенулся бородач.

Мгновенно представилась ему картина встречи с детьми, крики радости, сияющие глазенки Варьки, Саньки, Польки… Но тотчас бледность прошла, как белая поземка, по обветренному лицу Огрехова. Он переступил с ноги на ногу, глуховато промолвил:

— Товарищ командир…. не надо…

— А почему?

— Не надо, — повторил Огрехов, боясь выдать неосторожным словом правду, мешавшую ему показаться в Жердевке.

Разговор прервал выросший на пороге штаба молодой статный военный, одетый в костюм цвета хаки и хромовые, начищенные до блеска сапоги. Отыскав светлыми, спокойными глазами командира полка, подошел твердым шагом, коснулся рукой козырька фуражки:

— Разрешите представиться: Жердев! Назначен к вам комиссаром.

Семенихин медленно поставил к стенке костыль и протянул руку, всматриваясь в лицо новоприбывшего,