Молодость - Савелий Леонов

Глава тридцать четвертая

Приказ Деникина был разослан войскам, и наступление развернулось по всему фронту. Белые ломились вперед, рассчитывая к зиме покончить с коммунизмом и зажить, как прежде, в дворянских поместьях, завладеть фабриками и заводами. Множество английских, французских, американских инструкторов, журналистов и темных дельцов следовали за огненным валом, предвещая в мировой буржуазной прессе скорую развязку.

Советское правительство спешно готовило отпор врагу. Газеты напечатали письмо Центрального Комитета партии к своим организациям: «Все на борьбу с Деникиным!» Это письмо, написанное рукою Ленина, начиналось словами:

«Товарищи! Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции».

В нем глубоко вскрывались причины временных успехов противника, ставились боевые задачи перед партией и народом. В нем говорилось о работе среди мобилизованных граждан и даже дезертиров, о помощи армии, о сокращении невоенной работы, об активизации патриотической деятельности в прифронтовой полосе, о военных специалистах, о беспощадном подавлении контрреволюции в тылу.

«Советская республика осаждена врагом.

Она должна быть единым военным лагерем не на словах, а на деле».

Так звучал исторический призыв. И народ поднялся на защиту родной страны. Промышленность дала Красной Армии винтовки, пулеметы, орудия, боеприпасы. Крестьяне везли государству хлеб. Войска, получив серьезную поддержку, остановили белых на линии реки Сейм — Лиски — Балашов.

Началось усиленное сосредоточение красноармейских частей в районе Лиски для контрудара. Но Деникин, узнав об этом из донесений агентурной разведки, делает «ход конем» — бросает на позиции у Новохоперска казачий корпус Мамонтова. Идея смелого использования крупных соединений конницы, способной молниеносно прорвать фронт и разрушить неприятельские коммуникации, запала в голову Деникина еще на царицынском совете с Врангелем и другими генералами. И вот он приказал командарму Сидорину осуществить эту необычайную экспедицию.

В состав корпуса вошли кавалерийские дивизии генералов Постовского, Толкушкина, Кучерова и отряд пеших казаков—пластунов. Численность его не превышала семи тысяч сабель и двух тысяч штыков при двенадцати орудиях, трех броневиках и нескольких грузовых автомобилях, вооруженных пулеметами. Утром десятого августа Мамонтов нанес поражение двум красным полкам на стыке 8-й и 9-й армий, пересек линию фронта и двинулся по тылам Республики.

В одной деревне Воронежской губернии к Мамонтову привели бледного весьма настырного молодца: с рыжеватыми усами, который домогался увидеть самого генерала. Казакам он заявил:

— Я выполняю важное поручение тайной организации.

Его обыскали, но ничего не заметили, кроме кипарисового креста и темного шрама на груди, оставленного пулей.

— Кто такой? — Мамонтов поднял от стола, накрытого топографической картой, усатое, аскетическое лицо с отливающими бронзой волчьими глазами. — Что надо? Посетитель вытянулся, обнаружив признаки казенной муштры. Сиплым от волнения голосом доложил:

— Старший унтер-офицер Ефим Бритяк! Я послан из Орла к вашему превосходительству комитетом спасения родины и революции…

— Что-о-о? — генерал отшвырнул карандаш и положил руки на стол, — руки грубого и жестокого убийцы. — Я вот прикажу сейчас моим донцам прописать тебе «революцию!»

— Виноват, ваше превосходительство…

— Молчать! Ты у меня запляшешь под шомполами, с-сук-кин сын! А затем получишь пеньковый галстук на шею, как и все остальные совдепщики, что попадутся мне на пути! Говори, кем послан! Какие сведения собираешь?

— Ваше превосходительство, тут вы ошибаетесь… — М-мол-чать!

Генерал медленно вылез из-за стола, выставляя острые плечи, затянутый в белый китель, с Георгиями и золотой цепочкой от часов. Взмахнув тяжелой рукой, он ударил Ефима по лицу.

— Признавайся! Иначе смерть твоя будет горька! Глаза их встретились. Ефим усмехнулся, скривив дрожащие губы; достал кипарисовый крест и показал на нем три метинки. Мамонтов еще минуту прожигал его волчьим взглядом, точно сожалея об ускользавшей жертве. Однако условный знак секретного агента произвел надлежащее действие.

— С этого, и начинали бы, господин унтер, а не с комитета, что завтра у меня закачается на перекладине;—проворчал генерал и отвернулся.

Ефим осторожно шагнул ближе. Он уже читал в белогвардейской газете о крутом нраве и прочих особенностях донского вояки:

«Расспросите о нем тех, кто окружал его в жизни раньше. О нем скажут: «Беспокойный Мамонтов! Неуживчивый Мамонтов! Больше месяца не служил на одном месте. Менял службу. Менял полки. Много хлопот доставлял начальству. Много тревог своим близким. Зря ставил на карту свою жизнь и чужую. Играл смертью своей и чужой».

Теперь Ефим убедился, что встреча с генералом могла кончиться гораздо хуже.

— Комитет создан левыми эсерами, ваше превосходительство, — заговорил он, потирая ушибленную щеку, — но руководят им надежные люди. Они то и послали меня к вам.

— Зачем?

— Информировать о благоприятной обстановке для вашего продвижения… Дорога на Орел свободна. Войсковых резервов нет. Население деморализовано повстанцами Клепикова. Комитет гарантирует вам на этом направлении полный успех и не исключает возможности захвата Москвы.

Мамонтов кинул на пришельца огненный взгляд и задумался. Совершая прорыв фронта, он имел приказ Деникина ударить в тыл красным полкам, сгруппированным в районе Лиски. Но первая удача окрылила его, а этот унтер словно угадал неотразимую, пьянящую разум, честолюбивую мечту генерала о глубинном рейде к центру Республики. Да, он подтверждает жизненность затаенной мысли, даже гарантирует от имени контрреволюционных сил в стане большевитав прямую дорогу на столицу.

Ефим Бритяк послужил ничтожной пылинкой, что перевесила чашу весов. Оставшись один, Мамонтов уже видел себя перед древними стенами Кремля. Оглушенный громом Предстоящей победы и славы, он презрительно растоптал приказ главнокомандующего и принял безумное решение — углубляться в Черноземье.

У Деникина не было возможности принудить к подчинению скакавшего где-то по некошеным орловским нивам строптивого донца. Кусая от злости седые висячие усы, он изливал окружающим горечь оскорбленного властолюбца.

Однако тяжкая и непростительная обида его потонула в буре восторгов белого Юга, с трепетом и вожделением следившего за полетом «донской стрелы».

Глава тридцать пятая

Ехали долго. Часами, а то и сутками отстаивались на запасных путях. Привыкали к вагонной скуке, лязгу буферов, южной жаре и станционным неурядицам.

Даже молодцеватый, не терпящий беспорядка Пригожин все неохотнее отлучался для выяснения обстановки. Сняв ремни снаряжения, расстегнув ворот гимнастерки и сбросив под нары франтовские сапоги, он лежал голоногий, жевал свежий огурец или яблоко, и всем своим видом как бы говорил: «В конце концов один в поле не воин».

Пригожий ласково беседовал с Николкой, давая ему разные поручения. И мальчуган чувствовал себя на вершине блаженства, когда приходилось лететь к станции за кипятком, свертывать туго, по-походному, командирскую шинель или покупать у деревенских теток продукты.

Красноармейцы тоже — каждый по-своему — полюбили юного добровольца. Один, глядишь, сунет в ладони паренька горсть спелой вишни, другой достанет из заветного мешка кусок сахару, а синеглазый весельчак Бачурин угощал домашними подорожниками. Лишь старик Касьянов — так называли его бойцы — ворчал:

— В германскую мы повидали таких героев… мослы бы только на кухне глодать… Вольноперы!

Но слова Касьянова не обижали Николку. Они тонули в дружеской атмосфере окружавших людей. Мальчишка до такой степени сжился с новыми товарищами, что вовсе забыл о недавней грусти, которая сопутствовала одинокому скитанию по шпалам.

Рано утром эшелон остановился у большого вокзала. — Выылезай! — скомандовал Пригожий. Проснувшиеся красноармейцы посыпали из вагонов, прихватив несложное имущество: скатки, вещевые мешки, котелки. Быстро построились, подровнялись, сдвоили ряды.

— Смир-рно! Ша-агом марш!

Гулом отвечала пыльная дорога на ритмичные удары солдатских ног. Она обсажена старыми ракитами и возвышается, как дамба, над зелеными огородами предместья.

Бачурин запел:

Слушай, рабочий,Война началася:Бросай свое дело,В поход собирайся!

Дружно рванули молодые голоса:

Смело мы в бой пойдемЗа власть СоветовИ, как один, умремВ борьбе за это!

Пел и старик Касьянов, и командир, шагавший с левой стороны колонны, и Николка, неся под мышкой зипунный пиджак.