Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

скрепы… По земле идёт Сатана, а за ним по пояс в крови шествует его легион. Это вселенское зло прикрывается человеколюбием и гуманными целями. В этом и заключается его главная опасность для людей.

— Всё правильно говоришь, сын мой, — приятным баском заговорил батюшка. — Только ты одного не учёл… Душа — это эпицентр мира, а всё, что происходит вокруг человека, это спектакль, и даже вселенское зло, о котором ты говоришь, это всего лишь декорации к спектаклю. Пугают тебя этим злом. Веру твою расшатывают. Мнимыми благами искушают. Вещами красивыми и бабами роскошными заманивают. Но ничего этого на самом деле нет. Всё это — мираж в пустыне. Уловки Дьявола. Может, на земле ничего и не останется, только пепел, но твоя душа бессмертна. И в первую очередь ты должен думать о своей душе, а потом уже о судьбе человечества. Понимаешь, сын мой?

— Так это ж чистой воды солипсизм.

— Что?

— Философская доктрина, отрицающая объективную реальность. Крайняя форма субъективного идеализма.

— Я не отрицаю объективную реальность, ибо она создана Всевышним. Я говорю о том, что духовное первично, а материальное является лишь следствием…

— Я понимаю, батюшка, — услужливо подхватил я, — что наш мир является эманацией высшего, духовного мира.

Он слегка нахмурился и спросил меня:

— Зачем ты употребляешь иностранные слова? Русский язык — это самый богатый и красочный язык, с помощью которого можно выразить любую мысль.

Я согласился с ним, молча кивнув головой. Потом я отхлебнул воды из алюминиевой кружки и продолжил свою исповедь:

— Мучает меня один вопрос, батюшка. Шибко мучает. На распутье стою: и жену свою люблю, и без любовницы не могу жить. Что мне делать? С кем остаться?

Он посмотрел на меня с пониманием, чуть улыбнулся, провёл ладонью по бороде…

— Не обманывай себя, — молвил он тихим голосом, а потом ещё тише: — Никого ты не любишь.

— А что такое любовь, батюшка? — спросил я, состроив наивное лицо.

Его ответ меня удивил, поскольку я предполагал что-то типа «Любовь — это полное самоотречение» или «Любовь — это когда нет никаких вопросов».

— Настоящая любовь, — произнёс старик, устремив на меня сияющий взор, — делает человека счастливым, потому что это самый бесценный дар, какой только можно получить от Бога. Если ты страдаешь, ревнуешь, маешься от тоски, то это уже не любовь, а похоть и дьявольское искушение. Ты — глубоко несчастный человек, поскольку никого не любишь, даже собственных детей, даже собственных родителей… Да что там говорить, ты даже самого себя не любишь.

Он замолчал, а у меня всё похолодело внутри: неужели я такой урод, как расписал батюшка? Он читал меня как книгу, небрежно перелистывая страницы моей жизни. Он действительно видел меня насквозь. Такому человеку невозможно врать, и разговор с ним был для меня первым шагом к тому, чтобы перестать обманывать хотя бы самого себя.

Он смотрел мне прямо в глаза и вытягивал из меня правду, которую я уже давно в себе похоронил, — как говорится, забил в крышку гроба шестьдесят шесть гвоздей. Он казался мне очень резким, отчётливым, на фоне серых гранитных камней и пожелтевшей травы. В тот момент всё, что нас окружало, было не в фокусе, — я не помню детали и обстановку, я не помню, какой был пейзаж и какое было небо в тот вечер, но я никогда не забуду его выразительные глаза, чёткий изгиб бровей, размётанные по ветру седые волосы, его грубые мозолистые руки, сложенные на коленях; обтёрханные рукава подрясника и разбитые кирзовые сапоги.

— Ты помнишь, как тебя в детстве оскопили? Как кровью написали на спине крест? Как напугали на всю оставшуюся жизнь? Ты же боишься жить… И любить тоже боишься.

— Не хочу об этом вспоминать, но и забыть не могу, — ответил я.

— Ты мне расскажи, а я на себя приму этот груз. Скинь с души камень.

— Там их слишком много, батюшка.

— А ты не бойся — я выдюжу. Начни с того момента, когда тебе открылся иной мир. Сколько тебе было лет?

Я задумался на секунду — перед глазами побежали страшные картинки того дня, в августе 1975 года.

— Это был удивительный воскресный день…

Тагильский пруд сверкал мириадами солнечных улыбок. Небо было нежно-голубым, совершенно безоблачным. Я и мои родители отправились купаться и загорать на Палёную гору, любимое место отдыха многих тагильчан. Паром был забит пассажирами под завязку. Мы стояли на баке, и, свесив голову через поручень, я наблюдал за тем, как клёпаная морда этой старой посудины разгоняет зелёную волну.

Я помню, как дымила чёрная труба, заволакивая рваными клочьями маленькое раскалённое солнце, и грязные чайки кружили над поверхностью пруда, выхватывая из воды серебристых рыб. Я помню мамины голубые босоножки и коричневые папины сандалеты. Я помню, как его голова упиралась в небо и голос её звенел на высокой ноте. Мне было тогда восемь лет, и был я бесконечно счастлив. Я помню, словно это было вчера, как приближался берег, как надвигалась пристань, как матросик швырнул канат и кто-то поймал его на понтонах.

Это был удивительный воскресный день. Мы много купались, кушали бутерброды с докторской колбасой, играли в шахматы, баловались, смеялись, и мамины глаза сияли от радости. И вот мы вновь поднимаемся на паром. Примерно восемь часов вечера. Короткая труба над капитанским мостиком всё так же чадит чёрным дымком, но капитан казался слишком усталым, вымотанным, и лицо его лоснилось от пота.

— А паромщик-то пьяный, — сказал папа, пристально вглядываясь в его лицо.

— Наверно, просто устал, — предположила мама. — Жарища невыносимая, а он на этой посудине целый день жарится. Нельзя, Юрочка, так плохо думать о людях.

— Да ты посмотри на его рожу! — вспылил отец. — Расплылся как блин на сковородке!

Паром отошел от пристани и начал делать разворот; в этот момент какая-то смутная тревога сжала моё сердце.

Когда мы вышли из-за мыса в акваторию центральной части города, то все увидели жуткое зрелище: со стороны Гальянки на нас надвигалась непроглядная тьма, постепенно заволакивая небо над прудом; в лиловых прожилках тёмно-свинцовых облаков мерцали вспышки молний, и шлейфом висели косые дожди.

Какая-то особенная чернота