Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

сын мой, — сказал он, подняв на меня совершенно умиротворённый взгляд. — Говори… Говори о том, что тебя волнует.

Он поправил бороду лёгким движением ладони и приготовился слушать.

— Следующая история началось с соседской девчонки, — сдавленным голосом произнёс я. — Её звали Настей. Она сыграла в моей жизни фатальную роль. Очень красивая и неординарная. С дьявольской искрой в бездонных как омут глазах. Она была одиноким и несчастным ребёнком. Она была отверженной: до неё никому не было дела, даже собственной матери, которая предпочитала веселиться и проводить время в обществе кавалеров, и во дворе с ней никто не хотел дружить, потому что дети считали её странной. Она была надломленной веточкой в цветущем саду. Я выбрал её именно за это. Ко всему прочему, я был таким же изгоем: во дворе меня тоже недолюбливали, считали слишком умным и заносчивым, к тому же я постоянно пускал в ход кулаки.

Эта история случилась в июле 1978 года. Стояло невыносимо жаркое лето. Ей было двенадцать лет, а мне — одиннадцать. У неё была гулящая мать по имени Флюра, про которую все говорили, что она ведьма, и даже побаивались её, а я был мальчиком из благополучной семьи.

В тот день мои родители ушли в театр, красивые и нарядные, а через пять минут в дверь кто-то постучал. На пороге стояла Настя. Как сейчас помню, она была в голубеньком платьишке, застиранном до белизны, и в потрёпанных «песочных» сандаликах; у неё были гладкие загорелые голени и слегка оттопыренные коленки. Она смотрела на меня с некоторым смущением.

— Я видела, твои предки ушли. Такие расфуфыренные. У твоей мамы столько красивых нарядов.

— Они пошли в театр, — сказал я.

— Можно у тебя посмотреть телевизор? — скромно спросила она и потупила глаза в пол.

Ей было стыдно, что у них нет телевизора. Мать у неё работала техничкой. Зарабатывала мало, а пропивала много. Девочка ходила в обносках. Сама Флюра выглядела как чучело, и мужики у неё были самое отребье.

— Конечно. Заходи, — сказал я и впустил в свой дом беду.

Сперва мы смотрели «В мире животных», и Дроздов рассказывал про африканскую савану — бегемоты, носороги, жирафы, львы, которые технично перекусывали антилопам хребты. Потом мы пили чай с пряниками. Потом вышли на балкон, и вот именно там что-то случилось — в комнату мы вернулись другими.

Раскаленное солнце, прожигая горизонт, проваливалось в тартарары, словно приоткрыли адскую жаровню и вспыхнули небеса. Облака, плывущие на запад, багровели, охваченные алым пламенем. Пролетая над сияющей амальгамой, сгорали дотла и темно-лиловыми пластами висели над кромкой горизонта. Буквально на глазах окружающий мир менял свою палитру. Великий художник переписывал знакомый пейзаж снова и снова.

На следующий день я не смогу отчетливо вспомнить, что происходило на закате вчерашнего дня, — обрывки видений, игры разума, не более того, — но что-то там произошло, словно был кто-то ещё между нами — кто-то третий.

Когда раскаленное солнце провалилось за край земли, уже тогда я начал погружаться в какое-то эфемерное состояние: я не отдавал себе отчета в том что происходит и никак не мог повлиять на события. Меня тащило как во сне, и я не мог прекратить этот сон, — закричать бы, проснуться посреди ночи в детской кроватке, вокруг которой уже прыгают встревоженные родители, но увы, жизнь это не сон, а вполне законченный сюжет, и каждый обязан доиграть свою роль до конца.

— Я очень тебя люблю, — вдруг говорит Настя, нарушив долгое молчание.

Тихонько бормочет телевизор. На стенах мерцают голубые блики. В проигрывателе вращается пластинка The Beatles, и в колонках раздаётся: «Michelle, ma belle. Sont les mots qui vont très bien ensemble».

В сумерках я не узнаю её лицо: она смотрит на меня темными глазами без зрачков и кажется гораздо старше своих лет, открытый рот зияет, как воронка, методично втягивает мои распухшие от поцелуев губы. Она смотрит мне в глаза и снова целует…

— Я тоже… — пытаюсь ответить я во время короткой паузы, но не успеваю: она в который раз уже начинает хватать губами мои губы, раздвигая их языком, и во рту плещется солёная рыбка.

Я вижу её прикрытые от наслаждения перламутровые веки с длинными ресницами, её чёрную изогнутую бровь. Она прижимается ко мне так, словно хочет вобрать меня своим маленьким горячим телом. Она пахнет сгущенным молоком, и я погружаюсь в эту сладкую, вязкую, удивительную прорву.

В какой-то момент её рука виснет на «оголенном проводе», вызывая «короткое замыкание», и яркая вспышка ослепляет моё сознание, а по всему телу пробегает волна небывалой радости — такое чувство, как будто смеется каждая клеточка организма. После этого тело каменеет и «пластинка» начинает вращаться с огромной скоростью. Мне вдруг становится пусто, и меня охватывает доселе незнакомая печаль.

— Что-то случилось, милый? Тебя нет рядом… Где ты? Вернись! — откуда-то издалека я слышу тоненький лилипутский голосок Насти.

Превозмогая чудовищную усталость, я продолжаю её ласкать, но кончики моих пальцев уже не проводят ток: они словно онемели, стали бесчувственными. Она огненно дышит мне в лицо, выгибается всем телом, и я вижу совершенно явственно, как от меня убегает Настя, в коротких шортиках, в сандальках на босу ногу, вихрастая, загорелая… «Прощай, Эдюшка!» — кричит она, а я понимаю, что никогда уже не буду таким, каким был до заката.

— Трогай меня там… внизу трогай, — говорит она, словно задыхаясь.

— Настя, мне страшно… Зачем мы это делаем? — шепчу в её открытый рот, и моя ладонь словно паук крадется по животу, натыкается на выпуклый гладкий лобок, замирает на мгновение и опускается еще ниже…

Я вижу, как по щекам девочки катятся слезы, и вдруг она вскрикивает, тоненько, фальцетом, как раздавленный велосипедом мышонок. Почувствовав дикую раздирающую боль, она на секунду теряет сознание, и в этот момент кто-то звонит в дверь — я замираю, в полной тишине иголка скребет виниловый пятак… «Кто это может быть? — размышляю я. — У родителей есть ключ, и рановато для них… Спектакль ещё не закончился». Звонок повторяется уже с большей настойчивостью. Настя приходит в себя и вздрагивает. Опять долгий навязчивый звонок. И тут меня охватывает дикий ужас, потому что я понимаю, кто стоит за дверью.

— Это моя