Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

жутко хотелось спать. Глаза слипались сами собой, и я постепенно проваливался в какую-то тёмную пучину. Внутри меня шумели голоса. По их интонации я чувствовал, что все они против меня, против этой поездки. Они бились во мне, как скопище чумазых матросов в трюме тонущего корабля.

Я вздрогнул и проснулся с криком — Андрей даже головы не повернул в мою сторону. Мне показалось, что он спит с открытыми глазами, остекленевшими и тупо взирающими на дорогу. Я приходил в себя, оглядываясь по сторонам и не понимая, что происходит и куда мы едем, — железный профиль водителя, какие-то мрачные курганы с бледно-жёлтыми разливами полей, прямая двухполосная дорога, разделяющая мир на реальность и её зеркальное отражение, — она проваливалась на горизонте в пучину тёмно-лиловых облаков, напоминающих термоядерный взрыв.

— Будет гроза, — тихонько молвил Андрей.

— Да. Мы прямо в неё въезжаем, — подтвердил я.

Чёрный коршун пролетел над нами, расправив огромные крылья, — в клюве у него болталась какая-то зверюшка. В районе Лабинска мы увидели аварию: встретились «москвичок» и «жигулёнок». На обочине лежали люди в окровавленных рубахах. Андрей даже останавливаться не стал: там уже были гаишники и какие-то зеваки.

Мне казалось, что мы едем целую вечность. Разговаривали мало. Андрей был предельно собран и молчалив. Мне всё это жутко надоело, к тому же я видел в каких-то населённых пунктах церковные купола…

— Андрей, почему мы едем именно в Псебай? — спросил я. — Что нельзя покреститься где-нибудь поближе?

— Нельзя, — раздражённо ответил он. — Тебя что, укачало?

— Нет. Просто интересно. А кто такой отец Александр?

— Настоящий батюшка… И только он может тебе помочь.

— А остальные что… фуфло тряпочное? — спросил я и широко зевнул.

— Почему? Нет. Просто они слабые. Приземлённые, что ли.

— А мне какая разница? Мне же покреститься надо… А электричество бежит и по ржавым проводам.

— Послушай, Эдуард, — спокойно ответил он, но в этом спокойствии было столько холодной ярости, что меня зазнобило. — Сиди ровно на табурете. Я знаю, что делаю. Этот батюшка однажды вытащил меня с того света. Он дал мне новую жизнь, дал мне надежду и дал веру. Если бы меня к нему не отвезли тогда, я бы себе маслину вот сюда… — И он ткнул указательным пальцем в лоб.

— Поэтому я называю его своим отцом, — подытожил Калугин.

— Понял, — ответил я, капитулируя поднятыми руками. — Сижу и помалкиваю. Отец — это святое.

— Вот сиди и помалкивай, — улыбнулся наконец-то Григорич; в этот день он был крайне серьёзен. — Тебя же везут. Что тебе ещё надо?

И вот мы приехали в Псебай. Это был обыкновенный кубанский посёлок с пышными садиками и разноцветными домами. Первую остановку мы сделали возле магазина, на крыльце которого, несмотря на утро, уже собиралась поселковая молодёжь — потёртые такие ребята, с опухшими лицами, в майках-алкоголичках.

Мы резко затормозили возле крыльца, подняв облако пыли, в котором они просто потерялись. Мой водитель с треском поднял стояночный тормоз и, хлопнув дверью, отправился в «сельпо». Когда пыль развеялась, я увидел их глупые морды, напоминающие дворовых собак. Они смотрели на автомобиль, выпучив глаза, словно это была летающая тарелка. Их было человек семь.

Когда Григорич вышел из магазина, у него попросили дотацию.

— Дяденька! Дайте, пожалуйста, мелочь на опохмелку.

— Такие молодые, и уже с утра водку жрёте, — обронил Калугин, высыпая липкую сдачу в трясущуюся ладошку паренька. — До сорока не один из вас не доживёт. Сходите лучше в храм.

— Тоже мне Христос выискался, — ляпнул один из этих парней, крепыш с широким угреватым лицом.

— Ты бы, дядя, пару червонцев кинул, так мы бы обязательно сходили! — весело заблажил другой.

— Слушай, дядя, — с угрозой в голосе сказал маленький-кучерявый. — Мы тут хлеба досыта не едим, а ты, такой нарядный, приехал на крутой тачке и гонишь всякую пургу. А не поехать ли тебе на хуй, дорогой товарищ, пока мы тебе башку не проломили!

— Что ты сказал, ушлёпок? — тут же завёлся Григорич, и я увидел, как у него натянулись сухожилия и вздулись вены на руках; он выставил левую ногу вперёд, а правую отодвинул чуть назад.

«Ну вот и началось, — подумал я. — Приехали креститься».

Я вытащил монтировку из под водительского сиденья, и, резко открыв дверь, вывалился из машины.

— Не хуя себе — мотыль! — брякнул кто-то из толпы и все затихли; повисла блаженная тишина.

— Андрей Григорьевич, — пропел я райским голоском. — Насколько я понимаю, у нас здесь — другие цели.

— Может, поедем, — ласково попросил я.

Андрюха ещё раз внимательно посмотрел на кучерявого паренька, словно пытаясь его запомнить, и нехотя пошёл к автомобилю. Все молча смотрели ему вослед. Я сложился обратно на переднее сидение и захлопнул дверь. Андрей упал рядом и, повернув ключ в замке зажигания, процедил сквозь зубы: «Молодёжь совсем берегов не видит».

— Андрюша, ты сам виноват. Есть такая поговорка: не учи жить — лучше помоги материально. Пацаны уже взрослые, а ты им начал мораль читать. Ты кого-то слушал в двадцать лет?

— Никого… и даже голос разума не слушал, — ответил Андрюха и широко улыбнулся.

И долго ещё улыбался, пока мы ехали до Преображенского храма.

— Получил бы поленом по черепушке, — сказал я. — Эти деревенские жестко бьют. На своей шкуре проверил.

Я задумался на несколько секунд, вспоминая давнюю историю, и продолжил с ностальгической ноткой в голосе:

— Мы как-то приехали в Синячиху трактор забирать. Один мой товарищ деревенским его в лизинг оформил, а они перестали бабки платить. Ну, попросил помочь. Ещё двоих пацанов прихватили. Приехали на стрелку, такие чёткие, на BMW, а эти утырки махом штакетник разобрали, да как погнали нас до самого города, ещё и BMW в лизинг забрали.

Я громко рассмеялся, а Андрей опять улыбнулся блаженной улыбкой; настроение у него было просто замечательное.

В храме никого не было — только одна служка. Она сказала, что батюшка ушёл в горы и живёт там в пещере.

— А что он в пещере-то живёт? — спросил я. — Жарко ему что ли в доме?

— Уединения ищет, — ответила оно.