Фрейд - Питер Гай

Фрейд был доволен, хотя вряд ли удивлен такой энергичной поддержкой своих сторонников. Однако его главным ресурсом в те дни стала работа над книгой «Об истории психоаналитического движения» – очень удобным сосудом для помещения собственной ярости. Основатель психоанализа предполагал написать памфлет, изложив свою версию разногласий, которые раздирали психоаналитическое движение на протяжении последних лет. Впервые он намекнул о своих намерениях в начале ноября 1913 года в записке Ференци: он «размышляет об истории ψA с открытой критикой Адлера и Юнга». Два месяца спустя Фрейд уже сообщал: «Яростно тружусь над «Историей». Употребленный эпитет характеризовал как скорость работы, так и настроение. «История…» была объявлением войны со стороны Фрейда. В процессе, по его выражению, яростной работы над книгой он рассылал черновики друзьям, называя ее бомбой.

Еще до того, как «бомба» была официально взорвана, мэтр с удовлетворением отмечал, что его противники в Цюрихе совершают, по его мнению, тактические ошибки. Они, с усмешкой заключил Фрейд, работают на него. В начале весны 1914 года он добился от Юнга того, чего хотел, – отставки с поста президента Международного психоаналитического объединения. Двумя днями позже берлинские соратники отправили на Берггассе, 19, радостную телеграмму: «По поводу новостей из Цюриха сердечные поздравления от Абрахама, Эйтингона». Решение Юнга, со вздохом облегчения признавался Фрейд Ференци, упростило задачу.

«Бомба», которая была брошена в середине июля, довершила дело. Она окончательно отделила Фрейда и его сторонников от тех, кого подобно Юнгу они больше не считали психоаналитиками. «Я не могу сдержать торжествующего крика», – взволнованно писал Фрейд Абрахаму. «Итак, мы наконец избавились от них, – отмечал он неделю спустя, – от святой скотины Юнга и его благочестивых попугаев – Nachbeter». Прочитав памфлет незадолго до публикации, Эйтингон был тронут неожиданным красноречием и обилием метафор. Он читал «Историю…», пишет Эйтингон Фрейду, с волнением и восхищением. Перо мэтра, которое в прошлом «плугом вспахало нашу самую темную и самую плодородную почву», превратилось в «острое лезвие», которым Фрейд владел с необыкновенным искусством. «Удары попадают в цель, а эти шрамы не заживают». Не заживают на тех, «кто уже не с нами». Гиперболу можно считать вполне уместной. Если уход Адлера оставил Венское психоаналитическое общество в руках Фрейда и фрейдистов, то отставка Юнга, гораздо более значимая, позволила Международному психоаналитическому объединению сохраниться как единой организации, предназначенной для обсуждения и распространения идей Фрейда. Помимо всех остальных последствий, история с Юнгом помогла публично определить то, что, по мнению самого основателя движения, составляет психоанализ.

Оглядываясь назад, можно прийти к выводу, что отношения с Юнгом похожи на новую версию той роковой дружбы, которая уже была в жизни Фрейда. Сам мэтр давал поводы для такого прочтения: в переписке этого периода время от времени появлялись имена Флисса и других отвергнутых союзников. И Юнг, словно заразившись от мучительных аллюзий Фрейда, начинал соответствовать им. Как и прежде, основатель психоанализа быстро, почти торопливо привязывался к избраннику, потом переходил к почти безграничной близости, а заканчивалось все непоправимым, яростным отчуждением. В июле 1915 года, когда все было кончено, он презрительно причислял Юнга к «святым изменникам». Он любил этого человека, писал Фрейд, пока Юнга не посетил «религиозно-этический кризис», вместе с «возрождением высокой морали», не говоря уж о «лжи, грубости и антисемитском высокомерии по отношению ко мне». Единственное чувство, которое мэтр не мог позволить себе в этом неспокойном союзе, – равнодушие.

Такая трансформация чувств вызывает вопрос: может быть, Фрейду по какой-то причине нужно было превращать друзей во врагов? Сначала Брейер[122], затем Флисс, затем Адлер и Штекель, теперь Юнг – а за ним и другие. Вполне понятно, почему Юнг может показаться просто еще одним Флиссом. Однако такое сравнение скорее запутывает дело, чем проясняет. Фрейд и Флисс – люди практически одного возраста, а Фрейда с Юнгом разделяло почти 20 лет: в 1906 году, когда они начали переписываться, Фрейду исполнилось 50, а Юнгу был 31 год. Кроме того, несмотря на почти отцовскую любовь, мэтр никогда не удостаивал Юнга высшего знака близости в немецком языке – обращения du, – как это было с Флиссом. На пике их дружеских отношений, когда мэтр назначил Юнга наследным принцем психоаналитического движения, в их письмах сохранялся налет официальности: Фрейд обращался к Юнгу «Дорогой друг», но Юнг никогда не отступал от «Дорогой Herr Professor». Ставки в дружбе Фрейда с Юнгом оказались так же высоки, как и в случае с Флиссом, но это были другие ставки. Положение Фрейда решительным образом изменилось; если Флисса он привечал как единственного товарища по необычному и опасному путешествию, то Юнг для него был надежным гарантом сохранения движения, которое по-прежнему подвергалось нападкам, но уже начало получать поддержку.

Более того, Фрейд не был жертвой какого-то непонятного навязчивого повторения. Когда в 1912 году, в разгар схватки, он сказал Абрахаму: «…каждый день я учусь быть чуть более терпимым», мэтр, вне всяких сомнений, казался себе гораздо более склонным к примирению, чем был на самом деле. Ни Адлер в 1911-м, ни Юнг в 1912-м не увидели этого. Тем не менее Фрейд наслаждался долгой дружбой не только с теми, кто никак не мог угрожать его позициям в психоаналитическом движении, например с офтальмологом Леопольдом Кенигштейном и археологом Эмануэлем Леви. И что еще важнее, некоторые из его ближайших соратников, даже те, кто не всегда твердо придерживались «ортодоксальных взглядов», лишь изредка сталкивались с неодобрением Фрейда, откровенным, но вполне терпимым по форме. Пауль Федерн, Эрнест Джонс и другие его самые известные сторонники спорили с мэтром по важным вопросам теории и практики психоанализа, но не становились в его глазах ренегатами и предателями. Швейцарский психиатр Людвиг Бинсвангер, который всю жизнь не мог определить место психоанализа в своей концепции психиатрии и разработал совершенно особую экзистенциалистскую психологию, не одно десятилетие поддерживал самые дружеские отношения с Фрейдом. То же самое можно сказать о протестантском пасторе Оскаре Пфистере – несмотря на агрессивное презрение основателя психоанализа к религии.

Фрейд был чрезвычайно чувствителен к обвинению в потребности разрыва с друзьями – настолько чувствителен, что пытался опровергнуть это обвинение в печати. В краткой автобиографии, написанной в 1925 году, он противопоставил только что покинувшим его «Юнгу, Адлеру, Штекелю и немногим другим» «множество лиц, таких как Абрахам, Эйтингон, Ференци, Ранк, Джонс, Брилл, Закс, священник Пфистер, ван Эмден, Рейк и др.», которые уже 15 лет являются его верными соратниками, – с ними «…в большинстве случаев меня связывает ничем не омраченная дружба». Когда Зигмунд Фрейд сказал Бинсвангеру: «…независимое сомнение для меня священно в каждом человеке», он не кривил душой, даже если в пылу спора иногда забывал об этом гуманном научном принципе.

Глава шестая

Клинические случаи и техника анализа

Несмотря на то что с годами Фрейда все больше раздражали собрания у него в квартире, он от них не отказывался. Как можно было отказываться от резонатора собственных идей? Основатель психоанализа рассказывал о самых интересных пациентах своим сторонникам задолго до публикации историй болезни, которые вскоре стали знаменитыми. Один из таких докладов растянулся на два заседания. 30 октября 1907 года и неделю спустя, 6 ноября, Фрейд докладывал членам Психологического общества по средам о пациенте, проходившем у него курс психоанализа. «Это чрезвычайно показательный случай навязчивого невроза (навязчивых идей), – лаконично сообщал Ранк, прибавив, что, по словам мэтра, речь шла о 29-летнем молодом человеке (докторе права). Таким было зерно, из которого выросла история болезни «человека с крысами».

В следующем году, в апреле, Фрейд выступил на международном конгрессе психоаналитиков в Зальцбурге с изложением этого же случая; пациент тогда еще проходил курс лечения. Его рассказ буквально заворожил аудиторию. На Эрнеста Джонса, который только что познакомился с Фрейдом, доклад произвел незабываемое впечатление. «Изложенный без каких-либо конспектов, – писал он полвека спустя, – доклад Фрейда начался в восемь часов и подошел к концу только в одиннадцать. Но все мы были настолько увлечены поразительным рассказом, что умоляли его продолжить, и он говорил еще час. Я не замечал, как бежит время, – никогда прежде со мной такого не было».

Как и Виттельс, Джонс восхищался ораторским искусством Фрейда. Особенно его поразила разговорная манера – легкость изложения, мастерство в упорядочивании сложного материала, удивительная ясность мысли и необыкновенная серьезность. Для Джонса и остальных изложенная основателем психоанализа история болезни была настоящим пиром интеллекта и артистизма. К счастью, политическая борьба в психоаналитическом движении даже в те неспокойные времена не полностью завладела вниманием Фрейда. Он заглядывал в свою лабораторию – и не просто заглядывал.