Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

Семирукавого переняла. Конечно, не сказка это, а песня: по-ненецки-то у нас ее поют, а не сказывают. Ну а я сколько могу по-русски, а сколько — по-своему песню эту сказкой рассказываю. Песня моя тоже из старины: там и люди летают.

— Так не из старины, значит, — говорю я Дарье. — Люди летать только теперь научились.

Пока олени не наелись, ехать нельзя. От безделья долго слушали мы Дарьину сказку. После и я стала вспоминать да рассказывать:

— В эту красную пору, бывало, по путине соберемся, едем круглые сутки. Не спим — не лежим, гребем да гребем. Где-нибудь к берегу приткнемся, чайник согреем и опять едем. А когда в море выедем, там чайники прямо в лодке кипятим. Глины в лодку натопчем, земли наложим потолще, чтобы лодка не прогорела. Якоря в море бросим, тут и чайники кипятим, и рыбу жарим, и песни поем, и причитанья причитаем, и сказки сказываем.

Так посреди тундры Большой земли рассказывала я ненцам про путину да море.

Тимофей тугоухий: голову наклонит, хочет слушать, а все же не каждое слово уловит. Где не дослушает, ему свои ребята досказывают. Послушает он да вдруг вскочит, выйдет из чума и уходит в стадо: как-никак, а главный ответчик за оленей.

Вот как-то возвращается Тимофей из стада, входит в чум. А в это время Леонтьев какую-то небылицу начал.

Тимофей не стал и слушать, объявил:

— Хватит врать-то. Ямдать будем.

Когда стадо пути не знает, оно за стадоводчихом ходит и на него надежду возлагает. Так и мы. Пока Тимофей не торопит, мы что хотим, то и делаем. А как отдал он команду, тут мы ему подначальны.

Чего только не знает ясовей-путеводчик в тундре! Когда он пути да дороги ищет, он не под ноги смотрит, а на звезды, на солнце, на вершины сопок, на елки. И ветры, и полет птицы, и поздней весной да ранней осенью иней и кора деревьев да кустов тундровых — все говорит путеводчику, куда путь держать. И всю жизнь читает ненец эту книгу неба и земли. И всю жизнь она ему не надоедает.

Не раз в пути удивлял меня Вася, сынишка Тимофея. Три года назад проехал он по этим местам. Везли его из Воркуты с ученья в свой чум. Было ему тогда тринадцать лет, а он запомнил каждую сопку, каждую озеринку, каждую пустяшную протоку.

Едем мы поперек озера, а Вася говорит:

— Это мое озеро. Ненцы его зовут Васюк-ты.

Я Тимофея переспрашиваю, не верю Васе, а он подтверждает:

— Молодец, — говорит, — помнит.

Справа речка или ручей какой-то синеет. А Вася и ему имя знает.

— Это, — говорит, — Илей-жор. Это твой, Илья, ручей.

А Илье не до ручья: сладко ему спится.

В тот день пришлось нам перебираться через одно озеро по трудному да опасному пути. Берегом ехать кусты мешали. Пришлось спуститься на лед, хоть и знали мы, что на весенний ледок надежда небольшая. Вот и едем. От первых же нарт лед ходуном заходил.

По живому льду нарты идут, как лодка по волнам. Сани за санями едут, и лед чем дальше, тем больше прогибается. Последние нарты вовсе на краю страха идут: лед весь в щелях да в дырах. Однако перебрались мы через гиблое озеро без особого купанья.

В тот день доехали мы до большого озера Харбей. Вася про него уже давно речь вел:

— Большое это озеро да рыбное. На Харбее и зимой и летом люди с Воркуты рыбу ловят. Целый поселок там стоит, и от того поселка до Воркуты тракторная дорога проложена.

За длинный вешний день нагнало солнце в Харбей воды разливное море; по всему озеру наледная вода блестит. Брели олени по колено в воде; хорошо, что нарты у ненцев высокие, не скоро на них зальется. Кое-как перебрались мы через Харбей и с высокого берега увидели рыбацкий поселок. Поселочек тот хоть маленький, из пяти-шести изб да землянок, а нам после голой тундры да после чумов в таком пустом месте он и за город показался. Окна от солнца огнями блестят, трубы железные над крышами стоят, дым от них, как от пароходов, идет. На берег люди вышли, около них собаки вертятся.

Ехать всем нашим аргишам к поселку было не по пути. Поехали туда только Вася, Леонтьев да Илья — раздобыть у рыбаков махорки в обмен на мясо. Пришли они с добычей к нашему новому становищу только вечером.

Вздумалось мне прогуляться по тундре при ночном солнце. И светит оно не по-денному. Свет вешней ночью какой-то голубоватый. И сопки, и кусты, и елки кажутся глазу маленькими, меньше, чем днем. Звезды на небе на весь трехмесячный день погасли. Луну еще и видно, а все же и она не та, будто ее обокрали: и свету в ней настоящего нет, и красы полной не видно. Плывет она по небу бледная, неживая какая-то, как подстреленный лебедь по голубому озеру.

Каждый кустик в тундре, каждая веточка будто сном спят. Тихо кругом тебя и покойно. Одни только ручьи издалека, словно дальняя гроза, прогремят, да ветер-полуночник прошумит прошлогодними листьями и обдаст тебя вольным духом вешним, как морской волной.

Бродила я, бродила и набрела снова на куропаточье гнездо. Чуть не запнулась я за куроптиху, а она сидит, не взворохнется. Иная кура на гнезде и та шевелится, когда человек подойдет, а куроптиха сидит себе, шейку в себя втянула и смотрит.

Когда куропатки гнездятся, добрый человек их не тронет — ружьем их не бьет и силком не ловит. Так и оставила я куроптиху мою в гнезде, самое не согнала и яичек не взяла…

Теперь к Воркуте нас вела широкая тропа, промятая тракторами. Шла она по отлогим и длинным холмам, пересекала широкую реку Сейду и гремучие ручьи. Где бродом, где плавом везли нас олени все ближе к новому тундровому городу Воркуте.

Выросла Воркута недавно: нашли ученые люди на неизведанных берегах уголь — вот, как в сказке, город и вырос. Красуется он среди тундры редкой черной жемчужиной.

Приехали мы в Воркуту 15 июня. За полтора месяца одолела я полторы тысячи верст. С высокого берега Воркуты, за новым сказочным городом, я вижу хребты Уральского Камня, все еще в зимней одежде. Тут край Большой земли.

Прошла я самую большую нашу тундру из края в край, с запада на восток, в весеннюю бездорожную пору. И всегда будет стоять у меня в глазах тундровая краса. Не велика трудность найти красу во