Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

озерных кряжей. И час идем, и другой идем, а чумов нет. А путь все в подъем идет.

Только когда вышли мы на хребет — видим: никакие это не чумы были, две широкие елки присели к самой земле. Дальше, километра за четыре от елок, настоящие чумы стоят. Что ж, сами они к нам не подвинутся, надо идти.

Вот и купаемся опять в грязи, да в воде, да в снежной каше. Аргиша нашего и в помине нет, — может, другим каким-нибудь путем поехал. Идем. В эту пору весны болота показались мне не очень красивыми. Куда красивее гористые места да озерные кряжики! А озерки попадались частенько. Снова в небе солнце плыло, и на солнце они блестели, как полные чайные блюдца. Вот и петляли мы по межозерьям.

В озерах, видим, утки плотами плавают. Проходим мимо них, а они и не оглянутся, крылом не встрепенутся.

«Надо, — думаю, — яичек поискать».

Идем, Леонтьев — по одному берегу, я — по другому, и хвастаем, перекликаемся:

— Я два нашел!

— А я — четыре!

Утки гнезда вьют не всегда у самого озера, а где-нибудь в сторонке: где в кусте, где на холмике, а где и на гладком месте. Сгоним уток с гнезд, они и кружат над нами. Перед самыми чумами набрела я на гнездо утки вострохвоста. Яйца у них не как у других уток, продолговатые и чуть побольше. Матки не было, значит, улетела кормиться. В гнезде лежало девять яиц, они еще не остыли, матка улетела недавно.

В чумах мы застали всех еще спящими. Унимать собак вышла какая-то девочка. Она привела нас в свой чум. Мы обогрелись, обсушились у печки и уснули как убитые, не дожидаясь даже чая.

Утром за нами приехали Петря и Вася. Наш аргиш, как мы и думали, прошел стороной и остановился километрах в десяти от чумов шестой бригады.

Бригадир, молодой ненец Николай, прочитал записку председателя колхоза и сказал:

— Пока отец не приедет, ничего не дам.

— Ведь не отец, а ты бригадир, — горячился Леонтьев.

Сколько мы ни бились, оленей нам дали только после приезда Николаева отца.

В чум Тимофея и Дарьи мы попали лишь к ночлегу.

Тимофей и Дарья обосновались на новом месте немалым хозяйством. Куда ненец переедет — везде ему дом родной. У Тимофея по обе стороны чума расставлены нарты. Возле входа дрова припасены; насек он кустов столько, что в деревне на неделю хватило бы. Ким намелко рубит кусты, а Ондря по одной палочке таскает в чум. В чуме у Дарьи котел с мясом кипит, чайники к огню поставлены, в ведрах вода припасена, постели на латы разостланы, рукомойник перед входом на веревочке качается, а на передней стороне тундровый столик, погребец с посудой и на нем икона Николая-чудотворца.

Тимофей, говорили люди, давно член партии, а с Дарьей совладать не мог: не отказывается она от своих икон.

— Проходи да садись, — приглашает меня Дарья.

— В которую горницу-то проходить?

— Вон в ту, — показывает она на другую половину чума.

— Вы, — говорю, — пополам дом-то ставили? И нам горницу?

— Нас пятеро здесь живет, а вам, четверым, добро жить можно. Стульев у нас нет.

Поджала я одну ногу под себя, у другой колечко подогнула, облокотилась на него и сижу, как природная ненка. Леонтьев с Петрей свернули ноги под себя калачиком, как ненцы садятся.

После ужина Петря в стадо пошел, а Вася — в другую сторону. У обоих в руках было по некорыстному ружьишку, по уточьему капкану и по чучелу куропатки, — у нас его называют манщик. Куропатку ловят так: ставят капкан, насторожат его, положат рядом манщика и отходят. Веснами куропти дерутся, куроптих ловят. Летит над капканом куропоть, летит и кабаркает. Увидит манщика, думает, что это живой куропоть, и что он сейчас же к его куропатихе побежит. Вот он подсядет неподалеку, крылья растопырит и бежит к манщику. С разбегу накинется, и бьет, и клюет, и ногами бьет. А потом видит — сам в беду попал. А из той беды прямая дорога в котел. Утром наши охотники принесли девять куроптей.

— По одному на человека, — считает Вася.

— Может, — говорю, — Ондря целую куропатку не съест.

— Илья поможет, — говорит Дарья и сама лукаво посмеивается.

На завтрак съели мы сырого мяса по ломтику, примерно по полфунта, рыбы по такому же звенышку, чайку выпили чуть не по ведерышку и, благословясь, отправились.

И поблизку земля от земли лежит, а выглядят они несхоже. В одну сторону оглянешься — озера да болота на целый переезд, вперед посмотришь горбы да хребты друг на друга наворочены, будто тут Мамай воевал. А то еще едешь вдоль берега реки и диву дивишься: на одном берегу равнина без единого деревца, а на другом — леса косматые колыхаются, будто стадо рогатых оленей бежит.

Только отъехали от чумовища, после болотинок да приозерков началось гористое место.

Надоело нам горбы тундровые одолевать. В таких местах дай волю оленям, так побегут они сломя голову, все растеряют, нарты сломают.

Вот двое мужиков остаются на горбу и осторожно пускают сани на тынзее, а тот, кто на санях едет, оленей за вожжу ведет и хореем остраску им дает. Одни нарты спустят, передового за вожжу к тем же нартам придернут ненецким узлом и опять на горб за другими нартами идут.

Только спуск одолеем — в подъем опять общей силой толкаем нарты за нартами. В ложбинах снег только к июлю пропадет, а сейчас тут снег саженью мерить надо. И месим мы эту слякоть, как глину.

Зато в работе разогреешься, и не знаем мы никакого холода. Выберешься на горбышек — снова на нарты присесть можно, олени потихоньку волокут, а ты потихоньку песенку собираешь в памяти:

Из-за кустышка олень, люли-люли,

Из ракитова белой, люли-люли,

Не озяб ли ты, олень, люли-люли,

Не озяб ли, молодой, люли-люли?

Приоденьте-ко оленя, люли-люли,

Приоденьте молодого, люли-люли,

С молодца — епанча, люли-люли,

С молодицы — рукавица, люли-люли,

С красной девушки — платок, люли-люли.

Песню поешь, вокруг осматриваешься — с горбышка далече видно. И вижу, что сейчас опять спуск подоспеет, и опять для песен рот тесен. Так с горы на гору и прокачались весь день, как по морским волнам. Пока доехали до новой стоянки, оленей несколько раз переменили.

12

Говорит нам Дарья:

— У меня дедушко тоже большой сказитель был. От него я сказку про нашего ненецкого богатыря