Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

большой, ведерный самовар, в печи закипел мясной суп. Растворила хозяйка целую квашню теста, напекли мы кулебяк с соленой озерной пелядью да свежего хлебца, — наш хоседский хлеб и сухари были в начале пути подмочены и зацвели плесенью.

Теперь мы могли не торопиться: услышали, что многооленный колхоз «Кара-Харбей» остановился в ста верстах от Сявты, там и отел и прививки будут проводить.

Леонтьев намеревался в этом колхозе оленей брать. По Роговой сейчас несло лед, а после ледохода нам обещали перевоз наладить.

Через сутки после того, как мы попали в Сявту, пришел Петря.

— Двух олешек бросить пришлось. Вовсе силу потеряли. За санями вел не идут, на санях вез — олени не везут. Остальные пасутся.

Волей-неволей все мы за чаями да обедами время убивали. Аппетит после дороги волчий. Поедим — пить охота, попьем — есть охота.

Выйдем из застолья, хозяйку благодарим:

— Спасибо, хозяюшка, за хлеб, за соль! Червячка заморили, и чайку попить можно.

8

Пришла к нам как-то заведующая здешней школой, молодая русская девушка Люба Кононова. Она перед войной приехала сюда, прямо со школьной скамьи, еще семнадцатилетней девчонкой. Назначили ее в Сявту учительницей.

— С такой учительницей ребятам только играть, — говорили в Сявте.

За пять лет работы Люба набралась опыта, сейчас в Хоседа-Харде ее серьезной работницей называют. Она и класс ведет, и школой заведует. А характер у ней веселый да озорной остался, и язычок острый.

Пришла она к нам со своими двумя подругами-учительницами. Одна учительница — коми, другая — ненка из деревни Колвы. Расспросили они нас про новости, рассказали про свое житье-бытье.

— Раз уж вы сюда приехали, — говорит Люба, — мы вас отсюда просто не отпустим, выступать заставим. Для нас не захотите — для учеников попросим, и не откажетесь.

Торговались мы с ней и выторговали, что не только мы выступать будем, а чтобы и они своих сявтинских сказочников да песенников показали.

Вечером в сявтинской школе собралась чуть не вся Сявта, и старые и малые пришли.

Концерт наш на два отделения разделили. В первом выступали мы с Леонтьевым, а во втором — женки сявтинские; мужиков в Сявте немного было: война подобрала. Председатель колхоза, колхозный счетовод — он без ноги с войны вернулся — да заведующий магазином Вася Беляев, тоже инвалид Отечественной войны, нехудой гармонист, — вот, пожалуй, и все мужчины. Старики — те на охоту по тундре разбрелись.

Вышли на сцену пятеро молодых женщин коми, все в праздничных старинных нарядах.

— Это лучшие здешние песенницы, — объявила Люба. — В наших краях, кроме частушек, коми мало песен на своем языке поют. И песни они поют те, что у русских переняли. Не совсем чисто по-русски у них песня получается, с недоговорками, а все же и слова все понятны, и голоса приятны.

Тут я в первый раз услышала песню, какую наши древние старики и то не упомнили. Это песня про какой-то солдатский бунт в те времена, когда жил Долгорукий-князь.

Сявтинские колхозницы спели в пять голосов незнакомую мне песню про Стеньку Разина.

Потом на сцену вышли наша хозяйка Пелагея во всем своем наряде и говорит.

— А я спою вам про нашего печорского Стеньку Разина — про атамана Лебяжного. Звали его Иван Гаврилович, а по-нашему, по-коми, — Гань-Вань.

Пелагею сменил струнный оркестр, а потом под гармошку Васи Беляева сплясала Люба русскую.

Когда мы после концерта вышли на улицу, то заметили, что солнце уже не закатывается. Наступил полярный день. Это было уже 1 июня. Побродили мы вдоль озера, что подошло к самым домам Сявты. Солнце окрасило воду в розовый цвет. И по той розовой воде плавали совсем ручные утки ночлежницы: не боятся они человеческого голоса.

Пришли мы на свою квартиру, а у хозяйки самовар на столе.

Утром расплатились мы с хозяйкой, оставила я ей на память старинное камчатное полотенце, распрощались и поехали снова свой путь коротать.

9

Второй месяц еду, еду, а тундре конца-края нет. И такая на меня печаль нашла, что хоть обратно поезжай. А дорога уводит нас вверх по Роговой, все дальше и дальше от людей.

Отъехали мы километра два от Сявты — Мартын объявляет:

— Здесь Роговую переезжать будем.

Роговая среди тундровых рек немалая река. Полая вешняя вода чернела, как болотная земля, и тоску на людей наводила. Олени — животина пловучая. Я помню, давно на путине у моря видела, как дикие олени через морскую губу переплыли. То ли звери в воду их согнали, то ли сами они от комаров на ветер шли. Выпустили мы их на берег да тут же, усталых, и переловили.

А Роговая, стосаженная река, для наших оленей — шагом шагнуть. Переплыли они реку, будто птица крылом махнула. Разгруженные, пустые нарты плыли за оленями следом. Перевезли мы на лодке багаж, переехали сами. Той порой солнце передвинулось вдоль плеса, и сразу у реки другая краса показалась. Вся сила солнечного света в воде собралась, и не могут наши глаза тот свет вынести. А вдоль берега в воде кусты да деревья книзу вершинами стоят. И те обманные деревья краше настоящих. Лодка, как зыбка, качается, воду режет острым носом и позади волновую дорогу оставляет до самого берега. Рассыпается вода на мелкие светлистые ребрышки.

— Смотри, Петря, — говорю я, — дорожку-то какую высветлило! У нас примета такая, что долго еще нам ехать.

— Век ездим, — отвечает Петря.

Солнце да утро воду оживили, и у нас на душе посветлей стало.

С Петрей мы по душам разговорились.

— Не надоест тебе, Петря, всю жизнь-то ямдать?

— Мой дед так жил и мне велел. С оленями на одном месте сидеть не будешь.

— Любишь тундру-то?

— Здесь родился, здесь и помирать хочу: где гриб вырос, тут и выгниет.

— А знаешь, — говорю, — Петря, ведь я раньше тоже так думала. А потом как большой вешней водой сняло меня с места! Насмотрелась я на вольный свет, а теперь людям есть что сказать.

Петря повернулся и глянул на меня своими продолговатыми глазами.

— И Москву видела?

У парня не только уши, а и рот слушает.

Рассказала я ему про свои поездки в Москву, где была да что делала, как меня встречали да принимали.

Олени подвезли нас к Мартынову чуму. Залаяли собаки, закричали на них ненцы, слезли мы с нарт — и в чум. Вместе с Мартыном и Анной тут жили еще две ненецкие семьи из колхоза «Звезда».

У одного ненца жена Лукша перед самым нашим приездом родила двойню. Две девочки, как две куколки, лежали