Сокровище - Трейси Вульф

смеется, когда я легонько тычу его локтем в живот. – Что? Это же и правда был отстой.

– Да, но, говоря об этом, ты мог бы так не злорадствовать.

– Ну извини. Я буду сдержаннее, когда стану описывать другие твои попытки устроиться на работу, – заверяет меня он, закатив глаза.

Мне хочется подколоть его, но тут мы заворачиваем за угол, торговый район остается позади, и меня охватывает предвкушение.

– Вот она! – объявляю я моим друзьям, остановившись. – Это и есть Точка.

– Хм, это же всего-навсего старый склад, – замечает Мэйси, глядя на большое здание, перед которым мы стоим.

– Прикуси язык! – бросаю я и торопливо иду вперед. – Это место – нечто большее, чем было когда-то.

– То есть тогда это был старый склад, – повторяет Мэйси.

– Ты пожалеешь о своих словах, когда мы войдем туда, – говорю я ей и взбегаю на крыльцо. – Вот увидите, это потрясающе!

Я толкаю дверь, и мы входим в одно из самых офигенных мест, в которых я когда-либо бывала.

– Это что, музей? – спрашивает Джексон, глядя на огромные картины, висящие на стене напротив парадной двери.

– Скорее кооператив художников, – отвечаю я, пройдя дальше. – Здесь живет и работает множество художников, у них общие принадлежности, и они создали несколько самых замечательных произведений искусства, которые я когда-либо видела.

– И ты писала здесь картины? – спрашивает Хезер, еще раз напомнив мне, что она знала меня в моей другой жизни – той, которая предшествовала моей жизни здесь, в Норомаре, и моему пребыванию в Кэтмире.

– Да. Все время. – Мой взгляд перемещается, пока я не нахожу то, что ищу. Старый фиолетовый диван, стоящий в углу под окном. Его пружины местами выпирали, подушки были потрепанными, замызганными, но Хадсон, бывало, лежал на нем часами, глядя, как я пишу картины при свете, льющемся в огромные окна.

На боковой стене висит около пяти десятков картин самых разных размеров, и это больше похоже не на собрание произведений искусства, а на святилище – поскольку все эти картины посвящены одному человеку. Хадсону.

И тут я вижу ее. Она висит среди других картин.

Мое сердце колотится в бешеном ритме, когда я делаю несколько шагов, останавливаюсь футах в тридцати от одного из холстов и смотрю на него сквозь пелену непролитых слез.

– Ничего себе. – Флинт присвистывает, тоже глядя на стену.

– Да уж, – говорит Джексон, подойдя к экспозиции немного ближе, чем я, и вертя головой, чтобы рассмотреть все картины. – Я понимаю, что люди здесь благодарны тебе за то, что ты спас их, но это уже чересчур.

Он произносит это без зависти, и я понимаю, о чем он. Когда мы впервые увидели щит с надписью «Вегавилль», я подумала, что это забавно. Что это замечательно, что столько людей наконец поняли, какой Хадсон потрясающий, какой он невероятный. Но теперь я вижу, что это нечто большее, чем преклонение перед героем.

Тут есть картина, на которой Хадсон в парке играет в пизби со множеством людей, на другой картине Хадсон улыбается на переднем плане, а на дальнем конце поля стоит группа людей. А вот Хадсон держит над головой гигантское бревно, стоя перед строящимся домом. Вот Хадсон скидывает огромные валуны, расчищая засыпанный оползнем вход в пещеру. Вот Хадсон машет рукой, стоя на крыше и держа на руках ребенка. Есть даже картина, на которой Хадсон сложил руки на груди и поднял одну бровь, пытаясь сдержать смех при виде группы подростков, заляпанных краской, на фоне такого же заляпанного здания.

И вишенка на торте: Хадсон поставил одну ногу на шею мертвого дракона времени, согнув колено и уперев руки в бока, а вокруг толпа радостно кричащих горожан. Для сходства с Суперменом ему не хватает только плаща…

– Боже, – шепчу я. – Вегавилль – это Смолвилль!

Хезер тоже сразу видит, на что это похоже, ведь мы обе увлекались комиксами.

– Хадсон не просто спас этот город, когда на него напала Королева Теней, Джексон, – говорит она, повернувшись к нему, а затем взмахом руки обводит все картины и наконец показывает на Хадсона, стоящего сзади. – Здесь Кларк Кент никогда не надевал свои очки. Он жил с этими людьми. Оберегал их. И они чувствовали, что он любит их.

Иден ухмыляется.

– Вы можете себе представить, что в детстве вашим соседом был Супермен? Настоящий, без дураков?

– Вообще-то любовь бывает разной, – замечает Мэйси, разглядывая картину размером два на четыре фута, висящую прямо передо мной. – На твоем месте я бы беспокоилась, что автор вот этого полотна может подумывать о том, чтобы сшить себе платье из твоей кожи.

– Эй, – говорю я и игриво тычу ее в предплечье. – Мне это не нравится.

Все одновременно поворачиваются ко мне, и у меня жарко вспыхивают щеки. Я всегда чувствовала себя немного неуютно, когда люди смотрели на мои картины, и сейчас мне особенно не по себе.

– Ты написала эту картину, – говорит Иден. В ее тоне звучит гордость, и я быстро киваю в ответ.

И мы все просто смотрим на этот портрет Хадсона.

Я ясно помню, когда написала его. Это было в тот день, когда он впервые сказал, что любит меня. И когда я ответила, что тоже люблю его. И это читается в каждом движении кисти по холсту, в каждом мазке.

Я сглатываю комок из слез в горле.

Мне не хочется, чтобы кто-то видел, что я чувствую в эту минуту, но Хадсон это видит. Он всегда все замечает. И когда он обвивает руками мою талию и прижимает меня к своей груди, я обхватываю его руки своими и держусь за них так крепко, как только могу, и меня захлестывает море эмоций.

Мне становится трудно дышать не только от смущения, охватившего меня из-за того, что мои друзья разглядывают портрет, который я написала с Хадсона.

У меня сосет под ложечкой не только из-за того, что моя любовь к нему ясно видна в каждом мазке, изображающем морщинки в уголках его глаз и темно-синие крапинки на его васильковых радужках.

У меня дрожат колени не только от осознания того, что прямо перед собой я наконец-то вижу доказательство того, что была здесь, что что-то значила в этом месте, которое предпочло забыть меня.

Дело в том, что эта картина представляет собой нечто большее, чем отдельные ее части. И она важна для меня еще и потому, что теперь живопись – это всего лишь занятие из прошлого, что-то, что я любила прежде. Ведь если не считать того, что я писала на уроках изобразительного искусства в Кэтмире, я