Единственная Джун - Дженнифер Хартманн

class="p1">– Конечно, знаю. Я не глупая, Брант.

Я бросаю на нее пронзительный взгляд:

– Ты наивная.

Она и не догадывается. Она понятия не имеет, что всего несколько минут назад я представлял, как с ее губ будет срываться мое имя, когда я заставлю ее кончить.

Это безумие.

Это полный кошмар.

Это погубит нас обоих.

Джун выглядит так, словно ей больно, на ее лице мелькает страдание.

– Не будь… – шепчет она. – Не будь таким жестоким. Мы сейчас нужны друг другу как никогда.

– Я не могу быть тем, что тебе нужно. – Я отвожу взгляд. Я должен был это сказать. Она единственное хорошее, чистое, что осталось в моей жизни, и я не буду отравлять ее этими ядовитыми чувствами, которых даже не понимаю. – Ты должна уйти. И не возвращайся сюда.

Я неподвижно смотрю в пустоту, пока она молча осмысливает мои слова, неподвижно сидя рядом со мной. Пока она впитывает эту новую энергию, бурлящую между нами. Пока она режется о ржавые лезвия, притаившиеся в моих словах.

Я не дожидаюсь ее ответа.

Я просто ложусь, отворачиваюсь от нее и натягиваю одеяло.

Бескомпромиссный отказ.

Джун ничего не отвечает – не словами, во всяком случае. Ее ответ – это тихий всхлип, полный страдания, который вырывается наружу; тот, который преследует меня во снах в ту ночь. Это скрип матраса, когда она оставляет меня одного на кровати и уходит из комнаты, оставляя после себя только свой сладкий запах.

Это холод без нее.

И это убивает меня, убивает.

Это просто уничтожает меня.

Но, в конце концов, я знаю, что это к лучшему.

Лучше я, чем она.

* * *

Я думал, что потеря родителей будет худшим, что когда-либо случалось со мной.

Истинную трагедию невозможно превзойти, верно? Есть ведь предел боли, что способен вынести человек, так?

Смерть Тео доказала, что я ошибался, и по сей день я ощущаю последствия того смертельного удара. Я до сих пор собираю осколки.

Что было единственным спасением в те страшные, душераздирающие месяцы после его смерти?

Опыт.

У меня был опыт переживания трагедии. Я уже был там раньше и видел, на что способна тьма.

Я жил во тьме и шел на свет через кровь и пот. Я знал, что тьма не вечна – после заката всегда наступает рассвет.

И с ним возрождаемся мы.

Но Джун этого не знала. За свои восемнадцать лет жизни она оставалась нетронутой, невредимой – ей была неведома настоящая тьма.

До того дня, когда умер Тео.

Трагедия меняет людей. Она меняет их навсегда.

И Джун обнаруживала свое горе в чрезмерно нездоровой любви… ко мне. Она цеплялась. Она хваталась. Она подменила свое отчаяние от потери Тео неконтролируемым страхом потерять меня.

Может быть, мне нужно было попытаться. Возможно, я должен был остаться хотя бы ненадолго, чтобы помочь ей залечить раны. Но я искренне верил, что единственной преградой на пути к ее исцелению был я.

Поэтому я сделал то, как мне казалось, что должен был сделать.

Я сделал то, что считал правильным.

Месяц спустя я съехал.

Глава двадцать пятая

«Если поначалу ничего не получается»

Брант, 24 года

Эндрю почесывает серебристые волосы, оглядывая неуютную квартиру.

Шум транспорта проникает сквозь стену тишины, повисшую между нами, когда он прислоняется к дивану, который мы только что перевезли со старой квартиры Тео. Вероника переезжала на новое место. Она была убита горем, поэтому не могла оставаться в квартире, где они жили с Тео. Накануне она спросила, не нужно ли мне что-нибудь из его мебели.

Мне было, собственно, нужно.

Я живу в новой квартире с двумя спальнями уже три недели без дивана. Мой переезд из дома Бейли был неожиданным и незапланированным, поэтому я не был готов обставить квартиру и у меня не хватило зарплаты из-за отпуска, что я брал.

Я ем за маленьким кухонным островком, а в гостиной почти ничего нет, кроме кресла-качалки и телевизора, который я не включаю.

Большую часть времени я провожу в пустой спальне или на балконе, с которого открывается вид на оживленную улицу в центре города. Я намеренно выбрал более шумное место, часто оставляя балконную дверь открытой, дабы шум и суета проникали внутрь.

В тишине я слишком много думаю.

В тишине я отступаю.

В тишине я начинаю во всем сомневаться.

– Это место может стать замечательным домом, – говорит Эндрю, кивая и быстро осматривая помещение площадью девятьсот квадратных футов. Белые стены, устаревшие светильники… Едва ли что-то способно сделать его замечательным – в лучшем случае сносным. – У этого места есть потенциал.

Я засовываю руки в карманы, покачиваясь на пятках:

– Ага. Я облагорожу тут все.

– Я могу помочь, если хочешь. Видит бог, мне нужно отвлечься.

Мои мысли возвращаются к тому моменту, когда Эндрю сидел, как статуя, на старой кровати Тео, уставившись в пустоту. Смотрящий в ничто. Смотрящий на все, что теперь стало ничем. Прочистив горло, я говорю:

– Мне бы этого хотелось.

– Я знаю, что Саманта не хотела, чтобы ты уходил, но я думаю, ты правильно поступил. Это к лучшему, – продолжает Эндрю, все еще кивая. Все еще оглядываясь вокруг, впитывая заявленный потенциал. Из-за редеющих волос в глаза бросаются морщины и пигментные пятна, образовавшиеся на широком лбу. Он постарел. И спрашиваю себя, не постарел ли он больше за последние два месяца, чем за последние два года. – Движение вперед – единственный способ не скатиться назад. Для нее это было трудное время, но для тебя это правильный момент. Этот вопрос давно назревал.

Чувствую укол совести.

Момент был дерьмовым.

Момент был тяжелым.

Но это было вызвано отчаянным порывом защитить Джун, когда она в таком уязвимом состоянии. Защитить ее от меня – от того, что, черт возьми, произошло в ту ночь на выпускном, потому что, как бы мы ни хотели, мы не сможем отмахнуться от чего-то подобного. Не сейчас, когда все еще совсем свежее, незажившее. Тот поцелуй вышел за пределы всего.

Это рычащий зверь, которого невозможно укротить, и все, что я мог сделать, – это бежать.

– Я ведь недалеко, – говорю я ему, почесывая отросшие волосы. – Я буду приходить в гости. Вы в пешей доступности.

Он слабо улыбается:

– Именно так я и говорю Джун.

Я напрягаюсь при звуке ее имени.

Она не очень хорошо восприняла эту новость.

Она сказала, что я бросил ее. Покинул.

И я понимаю ее, правда понимаю, но я не