Ультиматум Борна - Роберт Ладлэм

— D'accord. Je regrette[63]. Я правда сожалею.

— Bien[64]. Хоть Алекс и моложе меня на несколько лет, все равно я удивляюсь, как он с этим справляется. С возрастом, я имею в виду.

— Так же, как и вы. Плохо.

— Один английский, точнее валлийский, поэт сказал: «Не следует идти тихо в столь прекрасную ночь». Вы помните?

— Да. Это слова Дилана Томаса[65], который умер в тридцать с чем-то лет. Он говорил, что человек должен драться как сукин сын. И ни в коем случае не сдаваться.

— Именно это я и имел в виду. — Бернардин достал из кармана визитную карточку. — Здесь адрес и рабочий телефон — я просто консультант, вы же понимаете, — на обратной стороне мой домашний телефон, — совершенно особый номер, которого, по-моему, больше нет ни у кого. Позвоните мне, и, что бы вам ни потребовалось, я помогу. Помните: в Париже у вас есть друг. О том, что вы здесь, кроме меня, никто не знает.

— Можно вас кое о чем спросить?

— Mais certainement[66].

— Как вам удается помогать мне, когда по всему видно, что вы отошли от дел?

— Ах! — воскликнул консультант Второго бюро. — Молодой человек начинает взрослеть! Как и Алекс, я все нужное храню в голове. Просто я знаю секреты. Вот и все!

— Но вас могли изолировать или убить, организовав несчастный случай...

— Это было бы неумно, молодой человек! Все то, что хранит наша память, написано на бумаге и спрятано в надежном месте, чтобы всплыть, если с нами что-то случится... Но это еще не все. Невозможно опровергнуть и объявить старческим маразмом то, что нам известно. Страх, мсье, — самое мощное оружие в нашей профессии. Второе по значимости — замешательство, но оно, как правило, зарезервировано для советского КГБ и вашего ФБР — они боятся этого больше, чем врагов своих народов.

— Вы с Конклином, вероятно, похожи друг на друга, верно?

— Ну разумеется. Насколько мне известно, у него также нет ни жены, ни семьи — случайные любовницы да назойливые племянники и племянницы, появляющиеся в его доме только по праздникам; он ни с кем не водит дружбу, изредка встречаясь с достойным противником, который, несмотря на перемирие, вполне может его застрелить или подсыпать яду в бокал. Мы должны жить в одиночку — это закон для профессионалов, наша жизнь не похожа на обычную; мы используем ее как couverture[67], шмыгая по темным подворотням и вымогая у людей тайны, которые мало чего стоят в такие времена, когда вовсю идут конференции на высшем уровне.

— Так почему же вы этим занимаетесь? Почему не отойти в сторону, если все столь бессмысленно?

— Это у нас в крови. Нас так выдрессировали: победи противника в смертельной схватке, или он победит тебя. Но все-таки лучше, если ты его.

— Бред какой-то.

— Согласен, бред. Но почему Джейсон Борн охотится за Шакалом в Париже? Почему же он не отойдет в сторону и не скажет: «Довольно»? Безопасность вам гарантирована — стоит лишь попросить.

— Так это тюрьма. Хватит. Вы можете подбросить меня до города? Я найду гостиницу, а потом свяжусь с вами.

— Сначала свяжитесь с Алексом.

— Что?

— Алекс просил, чтобы вы позвонили ему. Кажется, что-то случилось.

— Где телефон?

— Постойте. Вы должны позвонить ему в два часа по вашингтонскому времени — примерно через час. Раньше его не будет на месте.

— Он не сказал, что случилось?

— Думаю, он сам пытается это выяснить. Мне показалось, что он чертовски расстроен.

* * *

Комната в отеле «Пон-Рояль» на улице Монталамбер была маленькой и находилась на последнем этаже здания; добираться до нее надо было сначала на медленном, хрипящем лифте с медной решеткой, а потом двумя узкими коридорами, — все это напоминало уединенную и надежную пещеру в горах, что в высшей степени подходило Борну.

Звонить Алексу было еще рано, и Борн решил пройтись по бульвару Сен-Жермен и сделать кое-какие покупки. К туалетным принадлежностям добавились простые хлопчатобумажные брюки, несколько летних рубашек и легкая куртка; к темным носкам нужны были кеды. Все, о чем он позаботится сейчас, обернется выигрышем времени позже, рассуждал Борн. С оружием все оказалось просто: старого Бернардина не пришлось озадачивать на этот счет. Еще по дороге из Орли он достал из «бардачка» коричневую коробку, заклеенную скотчем, и протянул ее Джейсону. В ней был автоматический пистолет и две обоймы патронов. Там же были тридцать тысяч франков в купюрах разного достоинства, что-то около пяти тысяч долларов.

— Завтра я подумаю, как передавать вам деньги. В определенных пределах, разумеется.

— Никаких пределов, — отрезал Борн. — Конклин переправит вам сто тысяч, а потом еще сто тысяч, если это будет нужно. Вы должны будете сообщить номер счета.

— Из чрезвычайных фондов?

— Нет. Из моих средств. Благодарю за оружие.

С объемистыми сумками в обеих руках он возвратился в отель. Оставалось несколько минут до двух часов по вашингтонскому времени, — или восьми вечера в Париже. Пока шагал по улице, он старался не гадать о том, что услышит от Алекса, но это было практически невозможно. Если что-то случилось с Мари и детьми, он сойдет с ума! Но что же могло с ними случиться? Они должны были вернуться на остров Спокойствия, и более безопасного места для них теперь не существовало. Не было такого места!! В этом он был уверен. Войдя в лифт и поставив сумку, он нажал на кнопку своего этажа, вытащил из кармана ключи от номера и вдруг почувствовал боль в шее. Он судорожно глотнул воздух — он шел слишком быстро, и шов мог разойтись. Но ощущения тепла от сочащейся крови не было — пока только предупреждение. Проскочив оба узких коридора, он открыл дверь, швырнул обе сумки на кровать и бросился к телефону. Конклин был на месте — в вирджинской Вене он поднял трубку после первого звонка.

— Алекс, это я. Что случилось? Мари?..

— Нет, — отрезал Конклин. — Я говорил с ней около полудня. Она и дети вернулись в гостиницу, и она была готова растерзать меня. Мари не поверила ни одному моему слову, и мне придется стереть с пленки все, что она наговорила: такого текста я не слыхивал с тех пор, как побывал в дельте Меконга.

— Конечно, она сходит с ума...

— И я тоже, — не дал ему договорить Алекс, — потому что исчез Мо.

— Что?

— Что слышал. Панов пропал, испарился.

— Боже мой, как?! Его же охраняли, глаз с него не спускали...

— Мы стараемся по крупицам восстановить картину происшедшего. Поэтому-то я и был в госпитале.

— Госпитале?

— "Уолтер Рид". Мо проводил там психиатрический сеанс сегодня утром с одним военным, а в назначенное время он не вышел к своей охране. Они подождали минут двадцать, потом вошли внутрь, чтобы найти его и телохранителя, и тут им сказали, что он уехал.

— Безумие какое-то.

— Дальше будет еще страшнее. Дежурная по этажу сказала, что к ее столику подошел военный врач, хирург, который показал служебное удостоверение и приказал передать доктору Панову, что сегодня его маршрут изменен: из-за ожидаемого марша протеста у главного входа ему надо будет воспользоваться выходом в восточном крыле госпиталя. В восточном крыле есть свой коридор, который ведет в отделение психиатрии, но военный хирург воспользовался тем, который идет от главного входа.

— Приходил снова?

— Он прошел прямо мимо нашей охраны в холле.

— А потом, само собой разумеется, вышел через восточное крыло. И ничего с виду необычного: доктор, имеющий разрешение на проход в закрытую зону, ходит туда-сюда, а пока находится внутри, успевает передать ложный приказ... Но, Бога ради, Алекс, кто это мог быть?! Ведь Карлос был на пути в Париж! Все, что ему было нужно в Вашингтоне, он получил. Он обнаружил меня, он обнаружил нас — это все, что ему было нужно.

— Десоул, — тихо произнес Конклин. — Десоул знал обо мне и Мо Панове. Я говорил за нас обоих в Управлении, а Десоул присутствовал при этом.

— Не понимаю. Что ты хочешь этим сказать?

— Десоул, Брюссель... «Медуза».

— Не понимаю. Считай меня тугодумом.

— Это не он, Дэвид, это они. Десоула ликвидировали, наша связь провалилась. Это «Медуза».

— Да и черт с ними! Плевать мне на них!

— А им на тебя — не плевать! Ты слишком много знаешь... И они хотят добраться до тебя.

— Повторяю тебе, плевать я хотел. Я говорил тебе вчера, что у меня есть только одна цель — здесь, в Париже, точнее в Аржантей.

— Ты меня до конца не понимаешь, — убитым голосом сказал Алекс. — Прошлым вечером я ужинал у Мо. Мы говорили обо всем: об острове Спокойствия, о твоем отъезде в Париж, о Бернардине... обо всем...

Бывший федеральный судья из Бостона, штат Массачусетс, США, стоял в группе людей, присутствовавших на похоронах. Кладбище находилось на самом высоком холме на острове Спокойствия и было последним прибежищем in voce verbatim via amicus curiae — как он объяснил на юридическом языке властям Монсеррата. Брендон Патрик Пьер Префонтен смотрел, как два пышно декорированных гроба, предоставленные щедрым владельцем «Транквилити Инн», опускаются в землю под благословляющее бормотание местного священника, который гнусавил молитвы, словно шаман свои заклинания; это напоминало обгладывание шеи дохлого цыпленка. «Жан-Пьер Фонтен» и его супруга упокоились с миром.