Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

к чужаку разбитой половиной лица. — И предупредили.

— Я заметил, но думал, мало ли. Что случилось?

Мишаня рассказывает им, как в его квартиру вломились Вася с Сашей, как требовали не впутывать баб в мужские дела и научить курицу уму-разуму, что это они подложили ему в кровать волчью голову и что они грозились в следующий раз отрубить голову Насте, если он не сделает так, чтобы она оставила их в покое. Все время, пока он говорит, Настя сидит, прислонившись к окну, и рисует на запотевшем от ее дыхания стекле символ.

— Вася — это который? — Чужак поворачивается к Насте.

— Рыжий, финн, — отвечает она, облизнув пересохшие губы.

— Он не финн, просто рыжий, — не задумываясь, поправляет ее Мишаня. — И он был сейчас на площади, вас искал.

— Значит, он тоже в сговоре, — бормочет Матвей.

— В каком? — На лбу у Мишани выступает испарина.

— Тогда, шесть лет назад, в лесу произошло преступление. И тот, кто сделал это, сейчас заметает следы. От свидетелей избавляется. И Настя из них — последняя.

Мишаня вдруг ощущает, как маленький душный салон машины начинает вращаться, и открывает окно. Мысли скачут, перепрыгивая одна через другую, как кошки от веника. Что это значит? Какой еще сговор? А как же его брат? Его тоже… убрали?

— Что нам делать теперь? — Мишаня перегибается через сиденье, пытаясь заглянуть чужаку в глаза. Ему кажется, что голова у него сейчас взорвется.

— Погоди, парень, погоди. Мне подумать надо.

Чужак жмет пальцами виски и отстукивает дробь по полу ботинком.

Из окна, со сцены, эхом разносясь под низким небом, звучат предвыборные речи кандидатов. По размеренному, лишенному эмоций голосу Мишаня узнает Славу.

— Как мало нас осталось! А раньше… в электричке из города было не сесть, так все рвались к нам в поселок. В гостинице номеров свободных никогда не было, а сейчас стоит заброшенная, разрисованная всяким безобразием. Из города к нам за продуктами ездили в универсам, потому что для работников завода все самое лучшее привозили. Есть здесь такие, кто еще помнит те времена?

По толпе прокатывается одобрительный рокот. Выдержав паузу, Слава продолжает говорить:

— Но это можно вернуть! Всех, кто уехал, можно вернуть, и еще столько же приедет новых. В окнах по вечерам будет гореть свет, в магазинах снова будут очереди, поезда снова пойдут к нам.

Среди собравшихся слышатся возгласы согласия.

— Все в наших руках! Точнее, в ваших! Когда вы возьмете в руки бюллетени и будете думать, где поставить галочку, ставьте ее не человеку, не лицу, не мне или моему оппоненту. Ставьте ее напротив своего будущего.

Несколько человек начинает аплодировать.

— Да, это будет непросто и многим здесь пойдет против шерсти, но в том, что я предлагаю, единственное наше спасение. Лес — наш хлеб, он не должен просто стоять, он должен работать на нас, он должен лечь к нашим ногам, как легла природа к ногам сильной Советской державы в свое время, как из развалин и обломков была однажды отстроена наша когда-то великая родина. Нам придется работать, тяжело и в поте лица, но разве нас этим испугаешь? Разве работа — это не то, по чему мы так изголодались?

Теперь толпа срывается в аплодисменты, и он уже их не останавливает, а просто перекрикивает, подкрутив колесико громкости на микрофоне.

— И все вместе мы сможем сказать бедности и забвению, этим двум страшным силам, которые разрывают на части этот поселок и лишают нас всех благополучной жизни: изыди, сатана!

Настя скребет по стеклу ногтем, так что Мишаня кривится. Все стекло изрисовано повторяющимися символами — гора и луна над ней. Он вспоминает что-то услышанное недавно, какие-то обрывки фраз. Место за камнем у обрыва, там, где пещера и склад Егеря, называлось раньше у местных Горой мертвых. Из памяти всплывает что-то еще, но все обрывается, прерванное громким пиликаньем телефона.

Чужак вздрагивает, достает из кармана шинели мобильный, заглядывает в экран, сбрасывает, кривится. Телефон тут же звонит еще раз.

— Я сейчас приду, ждите здесь, — произносит он, выходя из машины.

* * *

Они ждут. Над поселком сгущаются сумерки, с опушки леса подступает морозная дымка. На площади заканчивает свою речь второй кандидат. Интересно, смотрит ли мать, думает Мишаня.

— Лес — это ноги, на которых мы стоим. Без леса нам не выйти из небытия и забвения. — Гулкое эхо подхватывает его по-учительски поставленный голос. — Вырубив лес, мы продадим свою душу дьяволу, который тут как тут, среди нас, прячется за своими добрыми намерениями.

В толпе раздается свист.

— Лес — это не рабочие места. Это наши легкие, наше сердце. Наша совесть, в конце концов. То, как относится человек к природе, к беззащитному зверю, говорит о его качествах громче любого лозунга. Я знаю, вы здесь забыли меня, много лет прошло. Но было время, когда вы доверяли мне самое ценное, что есть у вас, — ваших детей. Вспомните те годы, вспомните, скольких мы с вами вернули на путь истинный, скольких отправили в новую жизнь? Время и нам двигаться дальше. Время оставить позади то, что уже не спасти. Время начать заново. Поставив галочку напротив моего имени через неделю, вы отдаете выбор за голос своего собственного разума, а не за эмоции, не за ностальгию по ушедшему, которое всегда кажется лучшим. Вспомните, как было на самом деле десять, двадцать лет назад. Вспомните пыль, гул машин, копоть труб. Смены по двадцать часов и мизерные зарплаты. Этот поселок и этот завод — не наша земля обетованная. Пора двигаться дальше.

Из толпы снова раздается недовольный свист и рокот. Белобрысый кашляет, начинает говорить что-то еще, но сбивается. Микрофон достается кому-то другому, видимо, тамаде. Он начинает прощаться. В этот момент в стекло «лансера» раздается стук. Мишаня почти вздрагивает и поворачивает голову. Слава. Поверх белого пиджака черная охотничья куртка, жиденькие волосы зализаны, на странном его младенческом лице дружелюбная улыбка.

— З-здравствуйте. — Мишаня опускает стекло и высовывает голову наружу. — Тут нельзя парковаться?

Слава хмурится.

— Думаю, молодой человек, вам нечего беспокоиться за