Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

между ней и тьмой, куда она раньше только заглядывала, оказалась вдруг сорвана и теперь прямо ей в глаза смотрит ад. Ее рука сама полезла в карман в поисках чего-то, чем она сможет защититься, что сможет ей помочь. Но там только маленький кусок мятого картона. Она извлекает его на свет — календарик с Иисусом.

Фигура делает еще шаг, огромная тень перекрывает все, всю поляну, весь камень, весь мир. Она не сопротивляется, когда он хватает ее и тащит к камню. Ей кажется, что она сама виновата во всем, что она заслужила это. Он опрокидывает ее назад, так что она ударяется головой о камень. С него с глухим стуком падает вниз на землю магнитофон, через секунду начинает играть песня, та самая, которая играла в машине Матвея, когда они колесили по ночному поселку. Она пытается думать о песне, фокусируется на ее словах, а не на том, что, тяжело дыша, шепчет ей в ухо черный человек, прижимая ее сверху весом своего тела.

— Изыди, сатана. Изыди.

Боль такая резкая, что ее голова выгибается назад, и все, что она видит, — это верхушка горы и полый диск луны, выползающий из-за горизонта. Знак нарисован серебряным на черном, он парит в воздухе между двумя ослепительными фонтанами света.

Восьмая глава

МИШАНЯ

Никогда еще у Мишани не было синяков на лице. На коленках были, на локтях, даже на боку, и не просто синяки, а глубокие ссадины, когда он упал с велосипеда прошлым летом. Еще его укусила однажды бродячая собака, так что на лодыжку наложили двенадцать швов и сделали уколы от бешенства. Но вот такой, чтоб прямо-таки настоящий фонарь под глазом, у него в первый раз. Он дотрагивается до него и чувствует, как прямо под кожей стучит пульс. Иногда он думает, что вырос трусом, потому что никогда его не били. Разве что мать со злости отшлепает, но разве это битье, это так, для острастки. Отец, каким знал его Мишаня, был человеком тихим, он даже голоса его как следует не помнит. А вот Петька дрался, его даже в милицию забирали один раз после того, как они с Васькой Финном девушку не поделили. И он вырос смелым, бесстрашным. А Мишане никогда ничего не угрожало, всегда он жил как у Христа за пазухой, вот и вырос… блаженным.

Стоя на коленях на водительском сиденье «лансера», он разворачивает зеркальце заднего вида, смотрит и не узнает себя. Одна половина его лица теперь как будто принадлежит кому-то другому, жуткому, похожему на монстра. Веко нависло над глазом, кожа тонкая, как у перезрелой сливы, того и гляди лопнет под пальцами.

Мишаня толком не понял, что требовали Вася и Санек, он просто трусливо лежал на полу, съежившись, и мычал в ответ на все, что они говорили ему. А говорили они немногое, только одну фразу, но попросили его повторить за ними, чтоб он точно понял:

— Зачем ты бабу впутал? Пусть она знает свое место. И неважно, кто у нее мужик, ты ей скажи, что поселок у нас маленький и люди в нем долго помнят. А то в следующий раз вместо волчьей головы ее башку у себя в кровати найдешь. Усек? Повтори, что я сказал.

Он повторил, они ушли, не обманули. Если честно, он повторил бы за ними что угодно, лишь бы только они ушли.

Теперь остается найти и предупредить о данном слове ту самую бабу, о которой, как он догадывался, шла речь. Настю. Только вот где она? Он заводит машину и едет обратно в лес, чудом не попавшись незнакомому постовому на площади у вокзала, где уже собирается толпа для вечерних дебатов кандидатов в депутаты. Вокруг жертвенного камня, как высохшие надгробные венки, обвиваются цепочки следов, уходящие в никуда. Маленькая облезлая машина чужака стоит на том же месте, где они ее оставили утром. Водительская дверь приоткрыта, отчего старенькая «микра» походит на драного голубя со сломанным, нескладывающимся крылом. При виде этой картины Мишаня ежится, грудь ему сдавливает тяжелое предчувствие.

Думать о плохом нельзя, да и что могло случиться с Настей — ведь она с чужаком и он вроде бы не даст ее в обиду. Но где-то внутри у Мишани все равно упрямо скручивается узел, когда он вспоминает, как Настя свалилась на камень, как запрокинулась назад ее голова. Где же она сейчас? Далеко они не могли уйти отсюда пешком.

Несколько минут Мишаня сидит с опущенными стеклами и слушает лес, но тот только шепчется на своем языке, будто дразнится, так и не раскрывая ни одного из своих секретов. Делать нечего, пора возвращаться в поселок.

* * *

Обычно здесь, в этой богом забытой дыре, никогда ничего не происходит. Они живут на краю старой дороги, позади них только лес и граница. Поселок умирает на глазах, рассасывается, как гематома. С каждым годом все меньше окон зажигается после заката, все больше пустых парт в классах. Но сегодня, несмотря на мороз и низкие, скребущие по крышам облака, на улицах полно людей, и все они стекаются к площади перед вокзалом. Накануне там собрали сцену с патриотическим трехцветным задником и двумя колонками по краям. Пускай поселок их и стал давно уже призраком, люди в нем — не мертвые души, за ними оставлено пока право выбрать одну из двух одинаково противных рож для борьбы за пусть не счастливое, но хотя бы не голодное будущее.

Медленно проезжая мимо длинного, заклеенного предвыборными агитками забора, Мишаня рассматривает белобрысого, лыбящегося на него своими длинными желтыми зубами. Кто-то расклеил его листовки в три ряда, для непонятливых, видимо. И так по всему поселку, на каждом заборе. У Славы плакатов гораздо меньше, да и лица его на них нет, только дурацкий лозунг про возрождение поселка, которым он уже всех достал. Денег, у него, видимо, тоже меньше, но его в поселке как-то больше любят, чем белобрысого. Впрочем, может, за то и любят, что он бедный и никогда не уезжал отсюда, думает Мишаня, пропуская на переходе женщину с двумя детьми. Он даже машину свою на новую не меняет столько лет.

С площади тем временем начинает доноситься рокот собравшейся толпы и треск