Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

микрофона. Интересно, мать пошла слушать предвыборные речевки своего белобрысого или осталась с дедом в больнице? На Мишаню находит волна холода, потом жара. Он никак не может понять, злость это на нее, или ненависть к себе, или просто он сутки уже ничего не ел и не спал толком.

Дальше ехать ему опасно, слишком много кругом знакомых лиц, которые быстро смекнут, что за рулем Петькиной машины его быть не должно. Он паркуется на обочине. Отсюда ему видно сцену. Там, на ней, перед горсткой людей, человек двести, уже начинает орать в микрофон какой-то тамада с красными от мороза ушами. Мишаня водит глазами по лицам и спинам в надежде, что его взгляд зацепится за две темные фигуры в шинелях, выбивающиеся из общей массы пуховиков и разноцветных шапок. Если они все еще здесь, в поселке, то обязательно придут на площадь, ведь только отсюда уходит единственная оставшаяся маршрутка до города. А там можно уже сесть на поезд и ехать куда глаза глядят или выйти на трассу и поднять руку. Мишаня часто думает об этом. Не то чтобы мечтает, но представляет себе, каково бы это было — оставить поселок, завод с дырами в крыше и бездонный карьер навсегда у себя за спиной. От предвкушения этого невозможного чувства дороги у него даже сейчас сжимается сердце.

Проходит минут десять, прежде чем взгляд его цепляется за знакомый силуэт в толпе. Но это не тот, кто нужен ему сейчас. Замызганная камуфляжная куртка, щетина, тяжелые ботинки — это Егерь. Он стоит на краю площади, вращая головой по сторонам, и держит на коротком поводке большого серо-черного пса, того самого, из леса. Зверь рвется, встает на дыбы и лает, громко, с подвываниями, перекрикивая тамаду. Мишаня смотрит туда, куда хочет рвануть собака. Взгляд его натыкается на сутулую черную фигуру. Чужак. Он поднял воротник шинели, от этого став еще более заметным, как злодей из советского мультфильма, который все равно станет добрым в конце, потому что в мультиках никто не умирает навсегда. Позади него, пряча лицо под волосами, переминается с ноги на ногу от холода бледная, будто бы заплаканная Настя. Чужак берет ее за руку и тянет за собой, вглубь толпы. Она ступает по земле осторожно, будто это место делает ее слабой, выпивает из нее всю силу, которой искрились ее глаза там, в лесу. И тут позади них Мишаня замечает рыжую встрепанную голову Васьки Финна. Он следует за чужаком и Настей, ловко раздвигая локтями взрослых и почти перепрыгивая детей. Пес рвется, Егерь едва тащит его за собой, в сторону, прочь от площади; тамада орет в микрофон, его голос то и дело перебивается режущими слух помехами. Дистанция между ними сокращается, Вася уже тянет руку, чтобы схватить ее за рукав.

— Настя, — кричит Мишаня, опустив стекло. — Настя, сюда!

Она не слышит, его голос тонет в оглушительном визгливом гомоне толпы.

Мишаня заводит двигатель и резко выруливает из парковочного места, бампером цепляя стоящий перед ним «жигуль», так что у того включается сигнализация, и сразу же, мигом, все глаза устремляются на него. Он встречается взглядом с чужаком.

— Сюда давайте, — кричит Мишаня, перегибаясь через сиденья и почти на ходу распахивая пассажирскую дверь. — Пожалуйста, скорее!

Завидев его, чужак меняется в лице, будто бы сразу считывая все одним взглядом: бордовый синяк от брови и до самого виска, распахнутая дверь, крик. Схватив Настю за руку, ничего не объясняя, он тащит ее к машине. Здесь они с Мишаней едины — она им обоим дорога. И если чувства чужака к ней понятны, то отчего она так важна ему самому, Мишаня уяснить никак не может.

Да и не время сейчас для чувств и всех этих копаний. Он дает по газам, прежде чем успевает захлопнуться дверь. Они сворачивают налево на узкую и ухабистую улицу Ленина, которая изгибается вокруг площади, лавируют между прохожими, газ-тормоз, заслуженно получают клюкой по капоту, в конце концов выворачивают в проезд позади вокзала. Когда они наконец останавливаются, Мишаня отрывает руки от руля и обнаруживает, что не может даже повернуть ключ зажигания — так сильно они трясутся.

— Я вас везде ищу! Куда вы делись? — спрашивает Мишаня, пытаясь поймать Настин взгляд.

— Сломалась машина, поймали попутку до поселка, собирались уезжать, — резко, почти срываясь на крик, отвечает чужак. — Бежать нам отсюда надо, Миша. Поможешь?

Мишаня чувствует, как по спине у него пробегает холод.

— Зачем бежать? — спрашивает он, повернувшись к ним.

— Вот и я не знаю зачем. — Настя наконец встречается с ним глазами. — Ведь он меня везде найдет.

— Кто?

Настя жмурится.

— Сатана. Я звала его, и он пришел. Я просила его забрать нас всех, и он заберет, уже забирает по одному, и ничего ты тут не изменишь, никуда не спрячешься.

Сказав все это, Настя распахивает глаза. Зрачки у нее, как две капли масла на сковородке, растекаются, пока не становятся огромными, почти заполняя своей чернотой ее серо-розовые радужки. Отзвуки криков в микрофон, доносящиеся с улицы, напоминают Мишане треск подступающего пожара. Он переводит глаза на чужака — тот щурится, будто хочет что-то сказать, но не решается, только сжимает Настины маленькие белые ладошки в своих здоровенных ручищах.

— Все будет хорошо, — говорит он наконец. — Я тебя увезу отсюда, Стю. Мишка нам поможет, так ведь?

Мишаня сдвигает шапку на затылок.

— Что не так? — таращится на него чужак.

— Тут одна дорога. И прямо за площадью там стоит патрульный. Не местный он, из города. Остановит, боюсь.

— А если я за руль сяду?

— А если ты — тем более. Ты прости, но на местного ты не похож, и даже на городского. А он стоит там с палкой своей полосатой, только и ждет. Нам надо переждать, пока все это рассосется. — Мишаня кивает в сторону площади. — Вечером нужно ехать, по темноте, когда они все уже в город вернутся.

— Вечером, значит. — Чужак кусает губы.

— Но я хотел вам сказать важное, чего, собственно, искал вас, — спохватывается вдруг Мишаня. — Насте грозит опасность.

— Какая? Откуда знаешь?

— Да ко мне заходили. — Мишаня поворачивается