Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

сплетения поднимается боль вперемешку с желчью, она открывает рот и с криком бросается вперед: рот искривлен дугой, зрачки огромные, черные, как следы от выстрела. Хватается за руль, выворачивает его в сторону, до упора.

Картинка расплывается у нее перед глазами. Она на снегу, как она оказалась на снегу? Она пытается вскочить, ударить, оцарапать, укусить, плюнуть, пнуть, но черная фигура двоится и троится у нее в глазах. Что-то тяжелое приземляется ей на затылок, раз, другой, третий, боль похожа на разряд электричества. Она уворачивается, но перед глазами все плывет от обжигающих ярко-красных волн боли. И вот носки сапог снова и снова врезаются в нее. Она откидывает голову назад. До слез в глазах она смотрит на ослепительные огни фар, пытаясь различить между ними гору с закатывающимся солнцем — знак ее судьбы, от которой, видимо, ей все-таки не суждено уйти. Когда Слава хватает ее за шкирку и тащит по земле к машине, она уже не сопротивляется.

Слава открывает дверцы багажника. Внутри стоит клетка, такая, в которых охотники возят своих собак: плотные металлические прутья и щеколда снаружи. Внутри воняет псиной. Обычно ей нравится запах собак, у нее в детстве был пес, у них с дедушкой, она любила его. Когда дед уходил на ночную рыбалку, она пускала его в избу спать к себе в кровать. Это было до того, как она стала Стюхой, когда она была еще Настей, когда носила свои прозрачные серебристые волосы заплетенными в две жиденькие косы, когда в ее сердце еще не было всей этой ненависти. Забравшись в клетку, она сворачивается в углу в куче скомканных тряпок и пытается вспомнить, как выглядела морда собаки. Она помнит его запах, помнит, как билось его сердце — быстрее и чаще, чем ее собственное, когда он спал у нее в ногах, но не помнит его глаз. Может быть, все еще вернется. Там, на камне, в ней что-то открылось, как будто это страшное, что случилось с ней там, своим тяжелым черным грузом держало под собой и все хорошее. А теперь все начало возвращаться. Только вот зачем это все ей? Чтобы было страшнее умирать теперь, потому что жизнь, несмотря на то, что случилось с ней, не всегда была таким уж адом?

Слава закрывает двери, и последнее, что она видит, — его темный силуэт на фоне медленно ползущих вниз снежинок. Так лучше — не видеть его лицо, пусть лучше он будет сатаной, чем кем-то живым. Она сворачивается на тряпках.

* * *

— Вот, хорошая девочка.

В наступившей темноте раздается хриплый щелчок защелки. Они едут долго, так долго, что она теряет ощущение времени, ее сознание цепляется за далекий и приглушенный звук радио. Она следует за музыкой, вслушивается в слова поп-песен, бессмысленных и незнакомых, — что угодно, только не тишина. Мысли бьются у нее в голове, как мотыльки, запертые между оконных рам. Внезапно музыка затихает, в наступившей тишине она слышит свое дыхание. А потом — голос, снова:

— За Матвейку своего не грусти, его душа в рай пойдет. Он, конечно, дурачок наивный, хоть и строит из себя бог весть что. Я сказал ему: найдешь мне Настасью — сделаю тебе паспорт на новое имя, начнешь другую жизнь, без долгов и без судимостей. И он, молодчик, нашел ведь. Я тебя шесть лет отыскать не мог, а он… сердце влюбленное — вещун. А ты предала его, сдала деду своему. Нехороший ты человек все-таки, черная душа у тебя. Не то что Матвейка твой. Он ведь передумал, знаешь ты или нет? Сказал, мол, не нужен мне твой паспорт, договор наш я разрываю, Настя ничего не помнит, она думает, это черти к ней на огонек заглядывали. Но как же я могу вас двоих отпустить? Вот как, сама подумай? Что ты заставила меня сделать с хорошим парнем, а, Анастасия?

Он цокает языком. Настю передергивает от отвращения. А еще — от боли, но эта боль — другая, она не в теле. Такое никогда не заживет.

— Ты знаешь, я хороший человек. Ведь я всего лишь хочу, чтобы этот поселок перестал быть помойкой. Ведь согласись, я много делаю для жителей? И особенно много сделаю, когда стану депутатом. Мы добьемся того, чтобы с этого богомерзкого языческого леса сняли статус заповедника, будем вести лесозаготовки, пилораму построим. Еловыми досками и карельской березой с финнами торговать будем. Все хорошо заживут, слышишь меня? Влада жена у меня туда бухгалтером пойдет, я ее не брошу. Михаил подрастет — тоже трудоустроим. Я никого в беде не оставлю. Ты слышишь меня? Чего молчишь?

Что он сделает, если она не ответит? Убьет? Эта мысль вызывает у нее горькую ухмылку.

— Молчишь? Твое право. Я бы тоже, наверное, молчал на твоем месте. Но ты же понимаешь, что, когда я приехал в этот ваш богомерзкий лес на этот чертов камень, я не знал, что все так у нас с тобой выйдет. Думал, выгоню вас оттуда, родителям скажу, может, милицию вызову. Но там вдруг ты… вся такая почти голая. Я знал, видел, что ты давно со мной заигрывала, все в клуб приходила, будто дома нет компьютера своего. Ты, ведьма, соблазнила меня. Ты не можешь меня в этом винить. Да и никто и никогда это мне в вину не поставит. Ты понимаешь, что ты и есть тот самый сатана, которого ты все хотела призвать? Что от тебя все зло? Ты людям жизнь травишь, дрянь ты. Это я… не в обиду тебе, просто факт констатирую, Анастасия.

Он тяжело, раздраженно вздыхает, как уставший родитель, который в третий раз за неделю выговаривает ребенку за двойку.

— Знаю, что извинений от тебя не дождусь, но все равно скажу. Ты меня толкнула к этому и должна знать. Я ведь не убийца. Когда они пришли ко мне, твои дружки-сатанисты, я сначала им денег дал, и щедро, несмотря на то что у них ничего не было, никаких доказательств, только то, что они видели, и все. Но я маму свою не хотел расстраивать этой фигней, понимаешь? Она у меня старенькая, сердце слабое. Пришлось дать им денег. А я ведь не Абрамович тоже. Раз, другой. Потом я отказался, и тогда они стали грозиться, что найдут тебя, что в полицию приведут и ты все расскажешь. Ну сама посуди: разве