Деяние XII - Павел Виноградов

Где-то здесь были головы Че Гевары из секретных архивов ЦРУ и Хоакина Мурьетты из спецхрана Музея естественной истории, и даже ребро некого русского писателя Ника В. Гоголя, который, говорят, пользовался на родине не меньшей популярностью, чем Маргарет Митчелл в Штатах. Памятная кость была за сто долларов продана послу США в СССР одним советским литератором, который, в свою очередь, «спёр» её во время перезахоронения писателя.

Но главные реликвии на виду не лежали. Копьё центуриона Лонгиния, как шептались, никогда не покидало неприступный Форт Нокс. Что касается черепа индейского вождя Гоятлайа Джеронимо, который ещё в 1918 году «спёр» с федерального кладбища Форт Силл в Оклахоме студент Йеля Прескотт Буш – будущий знаменитый сенатор, то этот опасный артефакт использовался только в ритуалах посвящения. Постоянное его местопребывание мало кому было известно.

– Орден принимает этот дар, – возгласил толстяк и передал власы отца Соединенных Штатов одному из надзирающих братьев, который тут же унес бесценное сокровище во внутренние комнаты.

– Теперь, ревностная леди, для того, чтобы мы назвали вас своей сестрой, вам надлежит пройти испытание.

Эти слова мастер произнес с явным удовольствием.

– Я готова, – холодно отозвалась Мэм.

Внутри же её все сжалось.

Эта инициация происходила больше не от напыщенных и многозначительных масонских обрядов, а от жутких церемониалов древних восточных сект. Целью её было не столько испытание, сколько моральное убийство неофита, с тем, чтобы впоследствии он целиком принадлежал Ордену. Двести лет назад подобные ритуалы ввели у себя иллюминаты, а в Йельском университете на это наложился ещё дикий студенческий обычай hazing – система унижений, которым старшекурсники подвергали новичков.

– Пусть леди предстанет перед нами нагой, – возгласил мастер и шелестящий шёпот замерший в предвкушении братии был ему ответом.

Она была готова и к этому: быстро скинула тот минимум одежды, который был на ней, не позволив будущим «братьям» насладиться лицезрением стриптиза.

Контуры её фигуры четко вырисовывалась в полутемном холле. Он стояла неподвижно, стараясь смотреть поверх голов пожиравших её глазами ряженых.

– Пусть леди ослепят, – велел мастер.

Она ничего не успела сообразить, как некто позади ловко накинул ей на глаза непроницаемую повязку.

– Зачем леди пришла в этот дом? – снова раздался вопрос мастера.

– Чтобы увидеть свет, – вновь ответила она.

– Чего леди хочет от нас?

– Чтобы вы указали дорогу к свету.

– Да будет так.

Она ощутила, что руки её оплела прочная веревка. Кто-то потянул и она, повинуясь, пошла.

Путь был долог и извилист. Она понимала, что её водят взад-вперед, может быть, только по холлу, или по одной-двум комнатам. Но для неё это был настоящий тяжёлый путь, со спусками, подъёмами и переходами через ущелья. Где-то на неё повеяло нестерпимым жаром, через несколько шагов заледенела от внезапного холода. В какой-то момент, почувствовав запах весенней свежести и каплю дождя на голом плече, поняла, что находится под отрытым небом.

– Леди испытана и признана непригодной для нашего братства!

Безапелляционный приговор, рушащий все её планы, привел Мэм в ступор.

Вердикт мастера вызвал взрыв злорадных воплей «братии».

– Что делать нам с непосвящённой? – вопросил незнакомый молодой голос.

– Бросьте её во тьму внешнюю, – велел мастер.

Мэм ощутила страшный толчок в спину и полетела вниз, по дороге прорвав своим телом что-то вроде непрочной мембраны.

Но летела недолго: сразу же была подхвачена двумя парами сильных рук и опущена на какое-то жёсткое ложе.

С ужасом ощутила острый холод приставленного к горлу лезвия. Другое приставили к сердцу, третье – к диафрагме.

– Отвечай, профанка! Воистину ли хочешь ты приобщиться к таинствам и вечному свету Ордена Саркофага?

Голос мастера был преисполнен ледяной жестокости.

– Если не очень, только из любопытсова, мы отпустим тебя. Но если ты и правда вознамерилась выведать наши тайны, умрешь и навеки останешься в этом гробу. Говори.

– Воистину хочу приобщиться к таинствам и свету Саркофага.

Слова давались с трудом, но иного она сказать не могла.

Все три кинжала пришли в движение. Она приготовилась ощутить, как лезвия входят в плоть. Но, слегка надколов кожу, они были отведены.

Почувствовала стекающие по коже теплые струйки крови из трех ранок.

– Дайте ищущей свет! – воззвал голос.

Повязка была сорвана с глаз и нестерпимая белая вспышка ударила в них, ослепив вновь.

– Да прибудет с тобой вечно свет сына зари, упавшего с неба, да разгонит тьму предрассудков, вложенных ложным богом в твою душу! О Осирис-Люцифер, даруй этой женщине силу твоей мысли!

Мэм никогда не переставала думать о себе как о христианке, и кощунственные слова чуть не заставили её вскочить с протестующим криком. Но она сдержалась – слишком многое было поставлено на карту. Даже с облегчением подумала, что всё не так уж страшно, как ей говорили. Но тут же поняла, что заблуждается.

– А теперь, видевшая свет леди, тебе следует исповедаться перед братией Ордена.

Голос стал обманчиво мягок и даже ласков.

Мэм болезненно передернулось. ЭТО было именно то, о чём шептались сплетники в высших кругах, и то, что отрицали посвящённые Саркофага.

Зрение медленно возвращалось к ней. Теперь она видела, что действительно лежит голой в гробу. Вокруг толпились те же ряженые, их, вроде бы, даже стало больше. Среди прочих костюмов Мэм с дрожью отвращения разглядела белые балахоны ку-клукс-клана. Само помещение было низким и тёмным – явно подвальным, куда её столкнули, как она предполагала, из внутреннего дворика. Освещалось оно свечами в нескольких канделябрах, да ещё факелами в руках братьев.

После слов мастера собрание загомонило, вновь раздались хохот и непристойности, градус которых неуклонно повышался.

– Ты должна рассказать этим благородным джентльменам все свои самые постыдные тайны. Все, которые ты помнишь с детства. И берегись утаить что-нибудь – мы это узнаем и участь твоя будет незавидной, – с фальшивым сочувствием продолжал наставлять её голос мастера.

– Не ради праздного любопытства мы хотим это услышать, но дабы испытать твою верность Ордену…

…А ещё – и она это прекрасно понимала – чтобы иметь материал для шантажа, который удержит язык неофита крепче любых запоров. Она была уверена, что всё ею произнесенное будет записано на диктофон.

Но столь же четко она осознавала, что обмануть это собрание и накормить его какой-нибудь ерундой не удастся. Достало бы сил скрыть главное, то, чего она не могла рассказать никому и ни при каких обстоятельствах – связь с Сахибом. А остальное… Да плевать ей!

В этот момент она почти воочию увидела глядящие в упор белые глаза, и ей действительно стало всё равно.

– С десяти до шестнадцати лет мне часто снилось, что со мной совокупляется отец, – равнодушно произнесла она в потолок. – Иногда я мастурбировала, представляя его лежащим со мной.

– Займись этим и сейчас, – велел несколько задрожавший голос мастера.

– Да, погладь киску! – почти завизжал кто-то из ряженых, кажется, «Дон Кихот».

Без слов она положила руку между ног и стала двигать ею. Теперь она была уверена, что её ещё и снимает камера. Но глаза Сахиба говорили ей, что она всё делает правильно.

Она монотонным голосом рассказала о подружке, с которой в детстве целовались и трогали друг друга в срамных местах, получая от этого странное, ни с чем не сравнимое удовольствие; о том, что в шестнадцать лет отец всё-таки осуществил её вожделения, принявшись лапать её, застав одну в комнате, но тогда ей стало неприятно и она молча посмотрела на него, после чего тот отстал и быстро ушёл, а она с тех пор перестала видеть его во сне. Вскоре после этого навсегда ушла из дома.

Она говорила, кому, когда и в каких позах отдавалась ради победы на конкурсе красоты; какова была работа на порножурнал, где она уставала так, что после окончания контракта около года не могла даже думать о сексе; и о том, как выглядели гениталии известного борца за права негров, который, как она выяснила, предпочитал «французскую любовь».

Рассказала и о тайных вожделениях зрелой женщины к чёрным юношам, а иногда – к маленьким чёрным девочкам.

Лишь об одном не сказала – о Сахибе. Может быть, ей удалось это потому, что их отношения были ближе не к любви, а к смерти.

К середине своей кощунственной исповеди – то ли от собственных слов, то ли от механических движений руки – стала ощущать нарастающее возбуждение. А может быть, восприняла его извне: оно буквально изливалось от замолкшей группы ряженых. В утробной тишине лишь раздавалось тяжёлое дыхание, да усиливался звериный запашок, какой витает в тёмном маленьком зале к концу порнофильма.