Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

— Тише! — остановил его Пятаков и оглянулся на кусты. — Там ходят люди!

Они переждали несколько минут, пока за кустами прошла какая-то влюбленная парочка. Винниченко тем временем тешился радужными мечтами: русская армия развалится, немецкая армия развалится, а вновь созданная украинская армия останется боеспособной и гарантирует утверждение самостийного украинского государства, — но Пятаков спугнул его сладкие мечтания:

— Когда вы собираетесь в Петроград?

— Завтра. Вы дадите мне письмо к вашим коллегам?

Пятаков впервые долгим взглядом посмотрел Винниченко прямо в глаза. Наконец процедил, едва сдерживая гнев:

— Вы, разумеется, должны понимать, что на такой вопрос я должен ответить вам… прошу извинить и принять мои слова как конъюнктив, чисто условно: вы кто — провокатор или идиот?

Винниченко кашлянул.

Он поискал взглядом, здесь ли трость с топориком и стилетом.

— Прошу простить меня за эти слова, уважаемый Владимир Кириллович, — насмешливо добавил Пятаков, — но ведь мы с вами старые подпольщики и опытные конспираторы.

Еще мгновение они оба помолчали.

В скверике уже никого не было. Под молодыми вязами стало совсем пустынно. Тускло светились фонари на Владимирской. Все затихло кругом: город отходил ко сну. Изредка доносились пьяные голоса ночных гуляк. На углу Владимирской бренчал на своем банджо безногий Шпулька.

Пятаков первым нарушил молчание.

— Я буду на этих днях в Петрограде. Все, что я найду нужным, я скажу сам.

Винниченко молчал. Хотя “провокатор” и “идиот” было сказано только в конъюнктиве, да еще с тремя извинениями, все равно слышать такие слова по своему адресу не очень приятно. Следовало бы встать и — уйти… Он вздохнул: личным всегда приходится жертвовать во имя общественного. Хорошо, что он — старый подпольщик и понимает: в интересах дела нельзя позволять себе такую роскошь, как чувствительность к оскорблениям…

Он наконец произнес, надувшись, как ребенок, обиженный во время игры в фанты:

— Ладно. — Постараюсь задержаться с выездом елико возможно. Лучше всего было бы — приехать нам в Петроград одновременно. Протелефонирую вам, если вынужден буду выехать срочно…

Пятаков поднялся первым. Винниченко тоже встал. Они взяли палки в руки, надвинули шляпы до бровей, застегнули плащи. И сразу стали поразительно похожи друг на друга. Только по бородкам: одна побольше, кудрявая, в колечках, другая — поменьше, рыжеватая с проседью, козлиная — можно было догадаться, кто же на них Винниченко, а кто — Пятаков.

Безногий Шпулька на углу Владимирской в это время заиграл любимое Винниченково “Сомнения” Глинки на слова Кукольника.

Пятаков вдруг фыркнул — он всегда фырканьем проявлял перемену в своем душевном настроении — и сказал, не скрывая злой иронии:

— А что, дорогой Владимир Кириллович, если я сейчас позвоню глубокоуважаемому Михаилу Сергеевичу и, хотя бы в кратких чертах, передам ему нашу с вами беседу?

Винниченко поковырял концом трости землю под ногами.

— Блестящая идея! — наконец, ответил он ехидно, радуясь случаю отплатить за “провокатора” и “идиота”, пускай и в конъюнктиве. — Для интеллектуального уровня абитуриента киевской гимназии — простите, вы окончили, кажется, первую дворянскую? — прямо-таки гениальная идея!.. Что касается меня, то как “абитуриент” только церковно-приходской плебейской школы, полагаю, что всем другим плебеям, в том числе, и в особенности таким, как, скажем, Андрей Иванов, Василий Боженко или портной Смирнов, тем паче выставленному вами из киевской организации известному ленинцу Петрову-Савельеву — тоже любопытно будет узнать, что pуководитель киевских большевиков, товарищ Юрий Пятаков, без полномочий партийного комитета вел прелиминарные переговоры об единстве действий с заместителем председателя “шовинистической” Центральной рады, “сепаратистом” добродием Винниченко…

Они разошлись молча, не проронив больше ни слова, даже не пожелав “доброй ночи” на прощание, — только кивнули друг другу широкими полями своих романтических шляп.

Фигура Пятакова скрылась за углом направо.

Тогда двинулся и Винниченко — налево: конспираторы всегда расходятся только поодиночке и только в разные стороны.

3

Винниченко шел не спеша, волоча на собой трость, и она выписывали извилистый след по гравию дорожки. Машинально он подпевал банджо, бренчавшему на углу:

Я стражду, я плачу,Не выплакать горе в слезах…

Он вышел из сквера и перешел на другую сторону Большой Подвальной.

Не верю, не верюКоварным наветам,Не верю, не верю…

В меланхолическом, грустном настроении остановился Винниченко под развесистым каштаном на углу.

Под каштаном, прислонившись к могучему стволу, в небольшой повозочке на четырех колесах сидел инвалид без обеих ног. Он был в солдатской гимнастерке, солдатская фуражка лежала рядом на тротуаре. В фуражке — кучка медяков и почтовых марок со штемпелем “имеют хождение наравне…”.

Шпулька не был инвалидом войны: ноги ему отрезало двадцать пять лет назад первым киевским трамваем. Так что он действительно был киевской мемориальной достопримечательностью. Тем не менее, он предпочитал одеваться под жертву мировой войны: кто не знал его, тот щедрее кидал милостыню в фуражку.

За двадцать пять лет нищенства безногий киевский абориген построил многоэтажный “доходный” дом на Бульварно-Кудрявской и с выгодой сдавал квартиры чиновникам. Сам он проживал в ветхом особнячке на Шулявке. Сверх того, на протяжении четверти столетия Шпулька выполнял функции связи между всеми бандами киевских грабителей, и это давало ему немалую прибыль. Под каштаном на углу Владимирской и Подвальной был фактически штаб бандитский вожаков.

Шпулька оказывал услуги и революционерам-подпольщикам, передавая — условные, конечно, — сообщения, если вдруг нельзя было воспользоваться намеченной явкой. И на этом также имел кое-какой барыш.

Служил он и в охранке.

— Здорво, Шпулька! — бодро приветствовал его Винниченко.

Не переставая бренчать на банджо, Шпулька глянул на фигуру в черном плаще и отвернулся.

— Здорово… — неприветливо ответил он.

Шпулька был в дурном настроении, и это встревожило ночного посетителя. Нелюбезный прием не сулил добра. Винниченко пришел занять у Шпульки денег: надо ехать в Петроград, а он не любил ограничивать себя в дорожных расходах.

— У меня к тебе дело, Шпулька, — дружески заговорил Винниченко.

Шпулька молчал и продолжал наигрывать: “Напрасно надежда мне счастье гадает…”

И на душе у Винниченко сделалось очень горько, даже кисло.

Извольте: писатель и уважаемый общественный деятель, лидер возрождения нации должен стоять перед этим ростовщиком и клянчить тысячу, чтоб затем горбом своим отработать полторы!..

Фортуна, собственно, только недавно благосклонно обратила к Винниченко свой капризный лик.

Вошел Винниченко в литературу как новеллист — автор небольших рассказов. И в них действительно заметна была глубина наблюдательности и яркость изображения. Но читались эти отличные рассказы лишь в узком кругу украинской интеллигенции — миру оставался неизвестен украинский новеллист Винниченко. А материально он знал одни убытки… Гонорара от жалких полулегальных украинских изданий хватало разве на то, чтоб окупить затраты на чернила, бумагу и почтовые расходы.

И все же мытарства батрацкой жизни были уже позади — Винниченко выбился в смешанную городскую среду бунтарей, разночинцев, мещан. Благодаря природному дару наблюдательности он научился чутко откликаться на запросы этой среды, идти навстречу требованиям и вкусам читателя. Лучшим — наиболее состоятельным — потребителем литературы оказался городской обыватель: он не только читал, но и покупал книгу. Винниченко начал писать модные в этом кругу “проблемные” повести, подымая вопросы, задевавшие за живое тогдашнего городского интеллигента. Буржуазное общество на спаде — моральное разложение, беспредметное бунтарство, подвергающееся ударам несравненно более сильных господствующих слоев, развращенный и психически свихнувшийся мещанин с его безнадежностью, половой вопрос — все это и стало сюжетом его писаний. Для Винниченко обыватель становился и объектом и субъектом. Обыватель действовал в его книгах, он эти книги покупал; он их и судил.

Это дало автору кое-какие деньжата, однако поначалу совсем небольшие: украинский читатель был немногочислен — за чтение украинской книги можно было попасть и в тюрьму.

Тогда Винниченко организовал переводы своих произведений на русский язык, а кое-что стал писать по-русски и сам.