Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

— Интернационализм — это очень хорошо! — солидно согласился гимназист.

— Значит, надо, Босняцкий, в революционной борьбе отодвинуть узкие интересы своей нации на второй план!

— Как это? — спросил Флегонт и осторожно высвободил свои руки из Лииных.

— В наш век, — заговорила Лия поучительно; в конце концов она была уже в партии, а он — просто юноша, она — студентка, а он — только гимназист, — в век империализма, когда буржуазия во всех странах эксплуатирует трудящихся, и они могут сбросить гнет капитализма, только объединив свои силы, — борьба за национальные идеалы уводит пролетариев от борьбы за социальное освобождение, срывает международную солидарность трудящихся и становится даже контрреволюционной, так как объединяет трудящихся с их национальной буржуазией.

Лия произнесла эту тираду до конца и вдруг смутилась — теперь уже она, а не Флегонт; Флегонт смотрел удивленно, даже неприязненно. — А смутилась Лия потому, что вдруг почувствовала: пускай и верно то, что она говорит, но слова ее звучат как-то книжно, абстрактно, заученно…

— Значит, — хмуро переспросил Флегонт, — выходит, что национальное освобождение надо… побоку?

— Да, да! — ответила Лия. Но почувствовала, что сказать это она себя заставила. — Во имя интернационала…

— То есть на Украине пускай и дальше… не будет украинских школ и наш язык запрещают, как при царе…

— Фу! Зачем такая крайность? — искренне возмутилась Лия. — Вы вульгаризуете, Босняцкий!

— Так выходит! — ответил Флегонт мрачно. — Выходит, что те нации, которые и при капитализме были свободные и державные — господствующие нации, — так свободными и останутся, а те, которые свободы не имели — угнетенные, — должны отказаться от своего освобождения?

Он решительно схватил фуражку, готовый напялить и уйти.

Лия поймала его за руку:

— Босняцкий! Погодите! Куда же вы?

— Вы сами спросили, — выдернул Флегонт руку, — что я люблю больше всего, и я ответил! Сказал… о самом дорогом! Вам, первой в жизни! — В голосе его зазвенели слезы. — А теперь выходит, что любить свой народ — контрреволюция! — Он вдруг почти закричал: — И скажите, если вы такая умная: как можно любить весь мир, все нации и не любить свою? Брехня ваша любовь!

— Погодите, Босняцкий! — с мукой в голосе произнесла Лия. Она вырвала фуражку из его рук. — Сядьте!

Флегонт сел — с вызовом и демонстративно. Странно, почему эта девушка так понравилась ему тогда, когда они рядом дрались врукопашную с монархистами? А теперь… Интересно, что скажет Марина, когда он передаст ей весь этот разговор?

Лия закрыла лицо руками и с минутку посидела молча. В самом деле, что-то тут было не так! Но что?

— Не сердитесь, Босняцкий, — сказала она тихо. — что-то в самом деле не так… Например, насчет языка…

Она взглянула на Флегонта и виновато улыбнулась.

Одна улыбка — и Флегонт опять не узнал Лию. Это снова была не та девушка, что так взволновала его сердце на Крещатике. И не та, в кимоно, — когда он только пришел. Даже не та, которая всего миг назад сделалась ему так неприятна. Она была опять новая — вконец смущенная, с растерянной улыбкой, беспомощная. Доброе сердце Флегонта не выдержало, ему стало жаль ее.

И он заговорил — примирительно, но взволнованно, мягко, но страстно, — чтоб высказаться самому и убедить ее.

— Вот хотя бы украинский язык! У нас на Печерске вы редко и услышите другой. Мать моя по-русски почти не умеет. Отец, — он горько улыбнулся, — по-украински говорил, конечно, только дома: на службе ведь нельзя! И, знаете, когда идешь по городу и вдруг услышишь, что кто-то тоже говорит на твоем родном языке!.. А! Вам, русским, этого не понять!

— Я понимаю, Босняцкий! Ведь я — еврейка!..

Лия откликнулась, уже стоя у окна: пока Флегонт говорил, она приподняла штору и глядела на улицу, жадно вдыхая влажный ночной воздух.

— А русским это чувство незнакомо: их язык никогда и никем не был запрещен! И поэтому наше ревнивое отношение к родной речи они считают шовинизмом! Прямо странно, что даже русская интеллигенция не хочет понимать обиды!

— Настоящая интеллигенция это понимает, — возразила Лия. — Не понимает обыватель. А не хочет понимать — реакционер.

Свежий, чистый воздух, веявший с Днепра, наполнял грудь. Дышалось глубоко и вольно. За окном улица была уже почти пустынна. Редкие прохожие спешили домой. В булочной напротив с грохотом спустили железную штору. На углу, в аптеке, было как всегда светло. Под своим каштаном безногий Шпулька наигрывал на банджо. От Золотых ворот вниз по Владимирской удалялась какая-то фигура в широкополой шляпе и черной крылатке, солидно постукивая палкой о выщербленные кирпичи тротуара.

Это уходил Винниченко. Он договорился со Шпулькой: утром Поля принесет тысячу — можно спокойно ехать в Петроград в международном вагоне, остановиться в Астории, пить коньяк с лимоном и добиваться, чтобы Временное правительство удовлетворило требование Центральной рады — создать украинскую армию.

— Вот видите! — продолжал Флегонт. — А что бы запели эти обыватели и реакционеры, если б запретить им говорить по-русски и заставить учиться в школе только на чужом языке, хотя бы на украинском!

Лия улыбнулась: какой он все-таки наивный, этот Босняцкий Флегонт! Но парень, очевидно, хороший…

— Скажите, Босняцкий, — спросила Лия, все еще стоя у окна, — а Данила и Харитон тоже так думают, как вы?

— Не знаю, — чистосердечно признался Флегонт, на этот раз не испытав ревности от того, что она опять вспомнила его друзей, — о таких вещах мы не говорим. На что нам эти разговоры? Мы дружим. И в хоре вместе поем… А вот раз, — прибавил он, что-то припомнив, — в трамвае какой-то чинуша стал насмехаться, что мы говорим по-хохлацки, и передразнивать украинские слова, так Данила как ахнет ему по физиономии! Такой был скандал! Пришлось удирать, чтоб нас не потащили в участок… Разумеется, — поспешно добавил он, — это некультурно!

— А смеяться над языком культурно?

— Вот видите!

Они примолкли оба. Лия — растерянная, Флегонт — хмурый, но уже не сердитый.

Лия смотрела в окно. Мрак спускался на город, и при тусклом свете угольных электрических фонарей уже трудно было разглядеть, что делается за квартал.

Возможно ли, чтобы неправым оказался старый революционер, теоретик революционной борьбы, а прав был — гимназист, которой даже не разбирается, в чем разница между эсерами и эсдеками? Нет, нет, это невозможно. Прав, конечно, Пятаков, это просто она Лия, не умеет толком объяснить. Плохой из нее пропагандист…

— Босняцкий, — сказала Лия, — идите сюда. К окну! Поглядите, какая славная, тихая ночь!

Флегонт нерешительно подошел и остановился возле Лии, но — на расстоянии. Он не знал, надо ли ему было подойти, хорошо ли, что он не ушел сразу и остался здесь, следовало ли вообще ему сюда приходить? Эта девушка и манила его и отталкивала. Собственно, манила — она, а отталкивало что-то другое, что стояло за ней. А приходить, конечно, — не надо.

Они стояли почти рядом, Лия совсем отодвинула штору — и перед ними открылся засыпающий город. Зазвенел, блеснул искрой и прогромыхал мимо последний ночной трамвай.

— Босняцкий, — тихо произнесла Лия, — расскажите мне, пожалуйста, за что же вы любите… Украину…

Флегонт снова опешил. Как же это можно рассказать? Любит — и все. Просто так…

— Ну, ну! Говорите! — прошептала Лия. — Очень вас прошу!

Флегонт снисходительно усмехнулся. Что ж тут рассказывать?

— Говорите! — просила Лия. — Ну, любите язык… а — еще? Еще что любите? Говорите!

Флегонт дернул плечом. Он уже не сердился, но старался держаться независимо.

— Ну, я люблю… скажем, песни…

— Вы поете? — живо заинтересовалась Лия. — Вы споете мне потом. У вас баритон? А сейчас продолжайте. Еще?

Флегонт только плечами пожимал: смешная, ей-богу, глупенькая, а еще… революционерка!

— Пейзаж, например, любите? Украинский пейзаж. Вот как у Куинджи, Пимоненко? Знаете их картины?

— Пейзаж люблю, — поспешил ответить Флегонт, чтоб не говорить о картинах: кто такие Куинджи и Пимоненко, он не знал. — Особенно при луне. Знаете — месяц подымается или заходит, а над рекой легкий туман: не высоко, а низко — стелется по лугам, клубится в камышах, а повеет ветерок — он все реже, реже и — исчез.

— Как у вас красиво получается! — задумчиво проговорила Лия. — Вы пишете стихи?

— Нет! — сразу и решительно отрезал Флегонт. Стихи он, конечно, писал, только никогда и никому в этом не признавался.

— Дальше! — настойчиво напомнила Лия. — Еще?

— Что же еще? — Флегонт не знал, что и сказать: такая напористая! — Ну, люблю прошлое нашего народа. История у нас, знаете, очень героическая, но очень печальная…