Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

Вдруг полковник осадил коня, так что дубровский жеребец даже встал на дыбы и брызнул пеной через удила.

— По-зip![30] — подал команду полковник.

По казацким рядам пробежала волна: зазвенело оружие, шаркнули по булыжнику подошвы, пристукнули каблуки и — как отрезало — наступила мертвая, могильная тишина: из положения “вольно” полк перестроился на “смирно”.

Полковой оркестр на правом фланге заиграл:

А чи пан, чи пропав — двічі не вмирати,Гей, нуте, хлопці, до зброї…

С Владимирской улицы, от Ирининской часовни выпорхнула непременная стайка уличных мальчишек, и показались ряды делегатов войскового съезда.

Впереди — в долгополом летнем макинтоше, наподобие арендаторского “пыльника”, с развевающейся белой бородой, семенил чуть вприпрыжку, как бы подталкиваемый широким маршевым шагом колонны, председатель Центральной рады, сам профессор Грушевский. По обе стороны, отступив на шаг, шестовали Винниченко и Петлюра.

Винниченко — в элегантном сером фланелевом костюме и сером же, с шелковой муаровой лентой, котелке.

Петлюра — в кепи “керенка” и во френче со следами только что срезанных погон.

Чуть дальше, отступя еще на три шага, — всегда к услугам — следовала в своей австрийской тужурке личный секретарь председателя Центральной рады, хорунжий австрийской армии, панна София Галчко.

Далее несли большой желто-голубой стяг с надписью: “Спогадаймо славну смерть лыцарства-козацтва”. Два прапорщика — один безусый, другой с бородой, оба с обнаженными саблями — печатали церемониальный шаг, эскортируя первое воинское знамя возрожденного украинского войска. За знаменем выступали стройными шеренгами — по шестнадцать в ряд — делегаты войскового съезда: сорок один ряд; сорок второй — неполный.

Полковник Капкан взметнул сверкающую саблю, и три с половиной тысячи казацких глоток, как залп из самопалов, грохнули: “Слава!” Полковник взмахнул саблей трижды, и возглас “слава” три раза прокатился по площади из края в край.

Казаки смолкли, но возглас “слава” не утихал: кричали с тротуаров, где под желто-голубыми знаменами толпился разный народ: “просвиты”, украинские клубы, украинизированные гимназии, украинские скауты, просто прохожие. Крикнули “слава” и дядьки, делегаты крестьянского съезда.

Приветственные возгласы катились и перекатывались, пока весь войсковой съезд не выстроился против полка, перед лицом бронзового гетмана. Грушевский, Винниченко и Петлюра поднялись на постамент, на нижних ступеньках сгрудились члены Центральной рады и только что избранного УГВК.

Полковник Капкан еще раз сверкнул саблей — оркестр в тот же миг умолк, — и председатель Центральной рады начал речь.

Речь Грушевского была длинновата — в объеме университетской академической лекции; она излагала, в основных чертах, историю украинского казачества. Дальше двадцати шагов слов не было слышно, так как профессор привык ораторствовать в аудиториях с соответствующей акустикой. Но вот, заканчивая, Грушевский что-то выкрикнул и указал рукой вперед — точно бронзовый гетман булавою, — и тут произошло недоразумение. Напрасно полковник подал саблей знак “на голос”, казаки не отозвались “славой”, взметнулось лишь несколько отдельных возгласов. Дело в том, что Хмельницкий указывал булавой на север, призывая к единению с Россией, а Грушевский указал совсем в другую сторону, куда-то на юго-запад — на Галицию, имея в виду, очевидно, призыв к соборности. Но на юго-западе как раз проходил фронт, и казакам подумалось, не на войну ли, не в окопы ли снова кличет их седобородый старикан, и возглас “слава” застрял у них в горле.

Тогда выступил вперед Петлюра, поскорее принялся читать в полный голос.

Голос он умел подать мощный — готовлен ведь для чтения с амвона! Он оглашал резолюцию войскового съезда.

В резолюции было три пункта.

Первый — об отношении к центральной власти, Временному правительству и Петроградскому совету депутатов: в интересах установления общей платформы и возможности общих действий Украины и России решено требовать немедленного провозглашения национально-территориальной автономии Украины.

Второй — о войне: войну в настоящий момент постановлено рассматривать как защиту свободы, спасение революции, отстаивание освободительных чаяний нации.

Третий — об армии: немедленно создать украинскую армию.

Первым шагом на этом пути должно быть повсеместное выделение солдат-украинцев из состава армейских частей русской армии и сведение их в особые украинские части.

— Слава украинской армии! — провозгласил Петлюра.

“Слава” прокатилось по площади. Оркестр заиграл “Ще не вмерла Україна”. Вслед за оркестром запел гимн сводный хор, состоявший из капеллы Кошица, хора театра Садовского, хоров украинизированных гимназий и районных “просвит”. В хоре печерской “Просвиты”, под управлением студентки Марины Драгомирецкой, пели и Данила — бас, Флегонт — баритон, Харитон — тенор с фальцетным тремоло по верхам.

Петлюра стоял, заложив правую руку за борт френча, — так закладывал когда-то пальцы за борт сюртука Наполеон Бонапарт.

Грушевский — он не пел, так как отроду был безголосым, — наклонился к уху Винниченко и жарко зашептал:

— Голуба моя, Владимир Кириллович! Я полагаю, с этой резолюцией, для урегулирования наших взаимоотношений с Временным правительством и Петроградским советом депутатов, необходимо нам направить в Петроград делегацию. Вы, дорогой Владимир Кириллович, должны ее возглавить: ведь вы — старая гвардия социалистов, не то что мы, хе-хе… молодое поколение… Прижмите их, пожалуйста, прижмите!

Винниченко приосанился. Ясное дело, кому же, как не ему? Ведь нужна широта мировоззрения, глубина мысли, европейский масштаб разных там, как бы это сказать — ассоциаций! И вообще… Словом, Винниченко получил сатисфакцию: эта старая крыса не так уж и отвратительна…

— Подумаем, дорогой Михаил Сергеевич, — солидно отвечал он. Обмозгуем, покумекаем, что там и как… Я всегда готов взвалить на свои плечи тяготы…

Петлюра в это время вынул руку из-за борта френча и поднял ее вверх, сложив пальцы, как для крестного знамения. Это был сигнал.

— К присяге! — подал команду полковник Капкан.

По шестнадцати ротам пробежала волна, звякнуло оружие. Казаки перекинули винтовки на согнутую в локте левую руку, правой сорвали с голов шапки со шлыками.

Полковник Капкан вложил саблю в ножны, соскочил с коня и тоже поднял руку — как для крестного знамения.

— На том и присягаем! На верность неньке Украине, украинскому лыцарству на славу!

Он опустился на колени.

Следом за ним грохнулись на колени три с половиной тысячи казаков и семьсот делегатов войскового съезда.

И тогда — хором в несколько тысяч голосов, низким солдатским тембром и в медленном, как на солдатской молитве, темпе — хлынула на широкую площадь песня. Пели гадамацкую:

Ми — гайдамаки, всі ми однакі…

Грушевский утирал носовым платочком глаза и бороду.

Винниченко тоже заплакал. Коленопреклоненная площадь пела перед ним историческую песню победы: первые рыцари нового украинского войска присягали на верность.

И присягали они ему! Это особенно волновало.

На софийской колокольне ударили во все колокола. Ухал пятисотпудовый бас, гудели стопудовые баритоны, гулко вызванивали тенора и альты, часто и тонко заливались дисканты — как серебряные колокольцы на бубнах свадебного оркестра. Весело и торжественно звенело, гудело, рокотало над Софийской Площадью… Потом с другого конца подала голос и зазвонила колокольня Михайловского монастыря.

Дядьки — делегаты крестьянского съезда — тоже брякнулись на колени.

Винниченко поморщился.

Что под присягу ударит колокол на исторической Софии, он знал — против этого трудно было что-нибудь возразить: ведь присяга же, торжественная минута, историческая традиция! Но чтоб подняли трезвон, словно во время крестного хода в пасхальную ночь, — об этом с архиереем уговора не было. Ай-яй-яй! Это уж слишком!

Но поморщиться пришлось и еще посильнее. Ворота под софийской колокольней вдруг широко распахнулись, и из церковного подворья показался — боже мой! — самый настоящий крестный ход.

Из софийских ворот вышел сам архиерей в полном облачении, за ним двенадцать протопопов, за ними сонм дьяконов и служек в стихарях. А следом — архиерейский хор. Выйдя, хор грянул велелепно:

Многая лета…

Винниченко остолбенел. Этого он уж никак не ожидал… Этот чертов лохмач сейчас еще зажарит, чего доброго, настоящий молебен о ниспослании… Господи! Что ж это такое? Ведь он, Винниченко, — просвещенный атеист, а тут — ему же — служат молебен!..