Триллион долларов. В погоне за мечтой - Андреас Эшбах

Что не обязательно делает ее хуже. Но самый большой недостаток – ограничение прогнозов 2000 годом. Сегодня уже ясно, что настоящие перевороты, если они вообще будут, произойдут в начале следующего тысячелетия.

– Вот именно. И я хочу знать какие, – сказал Маккейн.

– А когда будете знать?

– С помощью вашей модели я хочу выяснить, как я смогу предотвратить катастрофу.

Ученый долго смотрел на него, а потом неторопливо кивнул.

– Хорошо. Какими вам видятся условия?

Маккейн не колебался ни минуты.

– Во-первых, это должна быть кибернетическая модель. Неважно, насколько сложная, неважно, насколько дорогая. Никаких оценок, никакой интуиции, никаких предположений. Все должно иметь количественное выражение, быть связано друг с другом, ясно следовать из компьютерных расчетов.

– Как раз над такой моделью мы и работаем. В противном случае вы меня бы не стали приглашать.

– Верно. Во-вторых, вы отчитываетесь в первую очередь передо мной. Я решаю, когда могут быть опубликованы результаты.

Профессор Коллинз громко присвистнул.

– Это жестоко. Полагаю, вас от этого не отговорить?

– Можете даже не пытаться, – сказал Маккейн. – В-третьих…

– Сколько еще условий?

– Это последнее. Я хочу знать правду. Никаких политкорректных высказываний. Ничего для успокоения масс, никакой пропаганды. Правду.

Вскоре после этого был подготовлен «Джамбо Джет», который они купили за четыреста миллионов долларов и перестроили на верфи «Люфтганзы Фульсбюттель», превратив в комфортабельную базу на крыльях: с офисами, комнатой для переговоров, баром, спальнями и комнатами для гостей, со спутниковой связью со всем миром, разработанной в соответствии с положением владельца. Чтобы соответствовать имиджу концерна, весь самолет был выкрашен в белоснежный цвет, и только на заднем стабилизаторе красовалась размашистая темно-красная буква «f». Из-за отдаленного сходства с цифрой 1 самолет стали называть «Манифорс Ван»[44] – сначала персонал, а потом и пилоты, и авиадиспетчеры во всем мире, то есть можно считать, что официально.

И теперь они иногда целыми неделями носились без остановок по всему миру, с одних совещаний, переговоров или осмотров на другие. Джону начало нравиться выступать в качестве делового человека, приземляться в любой стране мира на собственном самолете, позволять красивым людям сопровождать себя к длинным черным лимузинам, казаться самому себе важным и нужным. Ему начало нравиться сидеть в обставленных со вкусом конференц-залах за столами из благородных пород древесины, выслушивать доклады нервных пожилых господ, поскольку он все чаще понимал, к чему относятся цифры, называемые докладчиком и мелькавшие на большом проекторе на стене. Бывало, что он задавал два-три вопроса, на которые, как правило, отвечали, заметно вздрогнув; но чаще всего он погружался во многозначительное молчание, предоставлял говорить Маккейну и со временем снискал славу загадочного и неприступного человека.

Для журналистов и просителей Джон Фонтанелли мог быть сколько угодно неприступным, но только не для семьи и не для друзей. Как и прежде, у него был личный секретариат, с другим персоналом, однако работавший по тем же принципам, что и основанный семьей Вакки. Даже список людей, с которыми он был лично знаком, чьи звонки переадресовывались лично ему, а письма передавались нераспечатанными, – их только просвечивали на предмет наличия пластиковой бомбы, – был тем же самым. Его матери только после третьего или четвертого звонка удалось понять, что он теперь живет в самолете, но осознать этот факт она никак не могла. А еще просто поразительной была скорость и ловкость, с которой письма находили его в любом уголке земного шара. Похоже, они случайно наняли ясновидящего, который раньше их самих узнавал, где в следующий раз приземлится самолет. Таким образом ему однажды пришел первый диск Марвина.

Джон с некоторым любопытством вскрыл конверт с внутренней защитной подкладкой и усмехнулся, увидев диск. Назывался он «Wasted Future»[45]. С обложки на него взирал Марвин с искаженным мировой скорбью лицом, снятый на какой-то мусорной свалке. «Дорогой Джон, посылаю тебе, как я надеюсь, первый шаг к крутому восхождению», – было написано на вложенной в посылку карточке, подписано Марвином и Константиной, которая тоже значилась в списке вокалистов на диске.

Очень интересно. Джон бросил все дела, пошел в салон самолета, оснащенный новомодным музыкальным центром за пятьдесят тысяч долларов, и с любопытством вставил в него диск.

Он оказался, говоря коротко, ужасным. Глухой невнятный звук тянулся из колонок, в нем отчетливо и неприятно выделялась только бас-гитара, в то время как вокал беспомощно тонул во всеобщей какофонии. Что, в общем-то, было небольшой бедой, поскольку пение Марвина звучало так, словно на него обрушились разом клиническая депрессия и острая форма туберкулеза. Все грохало и перекатывалось в однообразном ритме, и если там и звучало что-то вроде мелодии, то она так походила на известные песни, что ее можно было с полным правом назвать украденной. Константины почти не было слышно, но то, что удавалось различить, позволяло догадаться, что потерял он немного.

Спустя полчаса Джон, содрогаясь, вынул диск; он не сумел дослушать ни один опус до конца и несколько раз переключал на следующую композицию. Ему было очень жаль, что на нем тоже лежит доля вины за появление на свет такой халтуры, которая явно была не первым шагом, а точкой в карьере. Так что вскоре Марвину снова понадобятся деньги.

Он швырнул диск вместе с обложкой и карточкой в мусорное ведро и позвонил в свой лондонский секретариат с просьбой вычеркнуть Марвина из списка.

24

Солнечный день в конце апреля, в принципе, первый по-настоящему весенний день. Замок казался роскошнее, чем когда-либо раньше, поистине центр мира.

Марко тоже сиял. Кнопка в ухе, переговорное устройство в руке, револьвер в плечевой кобуре – но главное, он излучал сногсшибательное ощущение счастья.

– Похоже, вам действительно нравится в Англии, – заметил Джон.

– Да, – кивнул Марко. – Впрочем, в сущности, дело не в Англии, а в Карен.

– Карен?

– Карен О’Нил. Может быть, вы помните, она была секретаршей мистера Маккейна в его старой фирме. – Он снова просиял. – Мы теперь вместе.

– А! – произнес Джон. – Поздравляю.

– Спасибо. – Рука Марко скользнула к уху, крепче прижала наушник. – Автомобиль премьер-министра только что въехал в ворота.

А вот и кое-что, чего не купишь за все деньги мира. Напротив.

Со времен первого опыта с Константиной Джона снедал скептицизм, от которого он не мог избавиться. Он знал, что может уложить в постель самых красивых женщин мира, с оплатой или без, но с тех пор, как он приехал в Англию, он не подпустил к себе ни одну из них. При виде каждой улыбки, каждого взмаха ресниц его пронизывало подозрение, что заинтересовались не им, а его состоянием. Иногда для этого не нужно было даже улыбки. Как тогда, с журналисткой, которая забралась в архив Вакки и обнародовала пророчество.

А ведь она даже не была в его вкусе. Определенно нет. Одному небу известно, почему он о ней еще вспоминает.

Они вышли. Автомобиль премьер-министра, темно-серый «ягуар», съезжал с холма. Между клумбами стояли павлины, распустив хвосты, как по заказу.

Джон набрал побольше воздуха, незаметно вытер руки о брюки, почувствовал, как душа ушла в пятки. Как бы там ни было, это будет первый глава правительства, с которым ему придется разговаривать.

Все это было идеей Маккейна. И он оставил его с этим наедине. «Вы справитесь», – сказал он. «В таком темпе существования, – подумал Джон, – есть, по крайней мере, то преимущество, что я не слишком часто задумываюсь о своей личной жизни».

Автомобиль величественно притормозил. Один из сотрудников службы безопасности открыл двери, и вот он вышел во всей своей красе: премьер-министр Джон Мейджор, с неподражаемо уложенными на пробор седыми волосами, с большими очками в тонкой оправе и с широкой улыбкой, в точности как по телевизору, как будто политик тоже волновался.

«Он боится вас, – пояснял Маккейн. – Есть только горстка стран во всем мире, которые смогут противостоять атаке вашего состояния, – и Великобритания даже близко не в их числе. Он будет спрашивать себя, чего вы от него хотите. Будет задаваться вопросом, не потребуете ли вы в какой-то момент – во время обеда, между главным блюдом и десертом, совершенно спокойно – чего-то чудовищного».

У Джона было такое чувство, словно он вышел из тела, встал рядом и стал наблюдать за тем, как он пожимает руку премьер-министру ее величества королевы Англии, обменивается с ним приветственными фразами, словно всю свою жизнь только этим и занимался. Готовясь к этому приему, он настоял на том, чтобы взять несколько уроков у преподавателя этикета в Лондоне, который научил его всем тонкостям протокола и потренировал во всем, что только можно потренировать.

Маккейн рассмеялся: «Вы же богатейший человек в мире, Джон. Вы можете вести себя, как хотите!»