Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

самих себе, – о том, что они считают для себя идеалом».

Движение от каждого детального суждения Толстого – касается оно искусства или медицины, значения не имеет, – к центру, к основным началам толстовского миропонимания, – это движение от отрицания к положительному нравственному идеалу, который неизменно предлагает нам Лев Толстой, от опровержения к утверждению справедливости и добра.

Практическая медицина с отступлениями

Юношей, на девятнадцатом году, оставив университет и выбрав для себя Ясную Поляну и самостоятельность, он, по обыкновению, намечает грандиозные планы жизни, – в них, среди иного многого, находим: «Изучить практическую медицину и часть теоретической». При отсутствии врача, даже фельдшера, образованный помещик, берет на себя заботы по оказанию медицинской помощи больным крестьянам.

Позже, в 1860-м, уже прочно утвердившись в качестве хозяина Ясной, посвящая хозяйственной деятельности много времени, энергии физической и умственной, он просит Фета прислать ему «что есть хорошего из лечебников людских для невежд и еще лечебников ветеринарных», а также кое-что из инструментов: пару ланцетов людских и банки, коновальский лучший инструмент.

Небольшое отступление. В деревне, где, помимо земли, главное богатство – скот, трудно обходиться без ветеринара, представителя «скотоврачебной науки», по определению Словаря Даля. Приходится рассчитывать на услуги коновалов – лекарей неученых; часто роль эту присваивают знахари и попросту «тунеядцы», как помечает в Словаре тот же Даль.

«Искусство» самозванного коновала Толстой описывает в рассказе «Поликушка». Главный герой, именем которого рассказ и назван, ничему не учившийся и не имевший никакой скотолечебной практики, по наитию, начал пользовать больных лошадей, и чем больше непонятных никому вокруг и ему самому действий совершал он, тем больше распространялась «репутация его необычайного, даже несколько сверхъестественного коновальского искусства»: «Он пустил кровь раз, другой, потом повалил лошадь и поковырял ей что-то в ляжке, потом потребовал, чтобы завели лошадь в станок, и стал ей резать стрелку до крови, несмотря на то, что лошадь билась и даже визжала, и сказал, что это значит «спущать подкопытную кровь». Потом он объяснял мужику, что необходимо бросить кровь из обеих жил, «для большей легкости», и стал бить колотушкой по тупому ланцету; потом под брюхом Дворниковой лошади передернул покромку от жениного головного платка. Наконец стал присыпать купоросом всякие болячки, мочить из склянки и давать иногда внутрь что вздумается. И чем больше он мучил и убивал лошадей, тем больше ему верили и тем больше водили к нему лошадей».

Тут, не удержавшись, делает отступление уже сам Лев Николаевич: «нашему брату, господам», грех смеяться над Поликеем и его почитателями. Велико ли отличие наивных, самоуверенных приемов коновала, от образа действий ученых медиков, к которым мы обращаемся и которых облекаем своим доверием: «Не знаю, как вы, а я испытывал с доктором, мучившим по моей просьбе людей, близких моему сердцу, точь-в-точь то же самое. Ланцет и таинственная белесовая склянка с сулемой, и слова: чильчак, почечуй, спущать кровь, матерю и т. п., разве не те же нервы, ревматизмы, организмы и т. п.? Wage du zu irren und zu träumen! <Дерзай заблуждаться и мечтать! – строка из стихотворения Ф.Шиллера> – это не столько к поэтам относится, сколько к докторам и коновалам».

Отступление отступлением, но медицинские книги и инструменты для Ясной Поляны приобретаются, люди болеют, и, хочет он того или нет, смелость заблуждаться и мечтать над постелью больного мужика берет на себя Лев Николаевич, никаких сведений о медицине, кроме почерпнутых из самоучителей и здравого смысла, не имеющий.

Сведений о том, как врачевал сам Лев Николаевич Толстой, немного. Хотя известно, что постоянно посещал тяжело больных крестьян. Вряд ли заглядывает к ним из праздного любопытства. Советы, по крайней мере, дает какие-нибудь. Во время эпидемий, по воспоминаниям, бесстрашно «посещает тифозных из дома в дом».

Сохранилось любопытное (уже 1890-х годов) его письмо к жене: «А я ходил на деревню к бабе, пригласившей меня, как костоправа, с вывихнутой в локте рукой (застарелый вывих, при котором, вероятно, возвратится владение рукой)». Значит знала больная, коли звала, что вывих вправить сумеет, и в самом деле сумел, и разобрался, с чем имеет дело.

Осенью 1884 года Толстой гостит три дня в Черниговской губернии, на хуторе своего друга, художника Николая Николаевича Ге. Гуляя, он посещает недальнее местечко Ивангород, три часа сидит в амбулатории, беседует с мужиками и бабами, смотрит, как доктор Алексей Максимилианович Ковальский принимает больных. По окончании приема признается врачу, что всегда был врагом медицины, но сейчас готов изменить свое мнение.

В Ясной Поляне амбулатория появится двадцатью годами позже, когда у Толстых поселится постоянный домашний врач – друг и единомышленник Льва Николаевича, Душан Петрович Маковицкий. Он всякий день принимает являющихся в амбулаторию крестьян из окрестных деревень, сам ездит к тяжелым больным. Толстой – частый гость на врачебном приеме: «Был в больнице на приеме. Интересно». В другой раз записывает: «Заходил к Душану в лечебную. Завидую». И еще (вспоминает Николай Николаевич Гусев): «Сегодня Душан Петрович Маковицкий, как это часто с ним бывает, уехал в дальнюю деревню к больному. Возвращаясь с предобеденной прогулки, около пяти часов, Лев Николаевич, всходя по лестнице, спросил меня (я был внизу, в передней):

– А Душан еще не возвращался?

– Нет.

– Завидная его участь, – сказал Лев Николаевич».

Однажды Толстому приходит в голову мысль издавать «картинки героев с надписями», как он это называет. Рисунки он предполагает заказать лучшим художникам, текст собирается писать сам. Люди, о жизни и подвиге которых хочет рассказать Толстой, – «не Скобелевы» (имеется в виду известный генерал Скобелев). Первый, кому должна быть посвящена картинка (событие, когда узнал о нем Толстой, и пробудило весь замысел), – московский врач Илья Иванович Дуброво, он отсасывал дифтерийные пленки («дифтерийный яд», по слову Толстого) из гортани у тяжелой больной, больную спас, а сам заразился и умер. Издание не осуществлено, хотя Репин уже и картинку нарисовал. Но тут сам факт дорог: именно врач возглавляет в замысле Толстого ряд подлинных героев и героинь, которых «надо собирать и прославлять в пример нам».

…только укладывается

Среди врачей, упомянутых в «Войне и мире», встречаем имя Мудрова. Матвей Яковлевич Мудров – один из самых известных московских врачей конца 18-го – первой трети 19-го столетия. Толстой, хоть и младенцем, его еще застал; не сделаем ошибки, если скажем, что кого-либо из старшей толстовской родни Мудров, без сомнения, пользовал. Матвей Яковлевич был профессором Московского университета. Пирогов у него учился. В своих записках, которые высоко ценил Толстой, он писал про «комизм и отсталость» своих учителей. Пирогов почти на двадцать лет старше Толстого, но к 1880-м годам, когда он берется