Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

него кто-нибудь в его время понесет тот же труд».

Неизвестное прежде благо

Рассказ о жизни и смерти Ивана Ильича выходит в свет весной 1886-го, летом того же года Лев Николаевич возит сено для яснополянской крестьянки, вдовы Анисьи Копыловой, которой постоянно помогает по хозяйству, падает, сильно ударяется голенью о грядку телеги <жердь, проложенную по краю кузова>. «Образовалась крупная ссадина, – вспоминает Сергей Львович Толстой. – Не дав созреть струпику на ранке, он его содрал; возникло рожистое воспаление, началось заражение крови, температура поднялась. Моя мать сильно встревожилась, поехала в Москву и привезла хорошего врача, ассистента Захарьина – В.В. Чиркова. Он немедленно дренировал ранку и для дальнейшего лечения рекомендовал хорошего тульского врача А.М. Руднева. Температура сразу понизилась, но отцу долго пришлось не покидать постели. Я думаю, что тогда жизнь его была в большой опасности; его спасли врачи Чирков и Руднев».

Василий Васильевич Чирков приезжал в Ясную Поляну и прежде: в 1875-м он лечил тяжко болевшую Софью Андреевну (воспаление брюшины и преждевременные роды). Лев Николаевич тогда отозвался о нем в письме: «Черков <через «е»> сделал все, что мог, и сделал много». Александр Матвеевич Руднев, старший врач Тульской земской больницы, станет одним из врачей, постоянно пользовавших Льва Николаевича и его семейство. Через несколько лет Толстой напишет о нем: «хороший наш знакомый», и оценит высоко: «доктор – очень надежный». По свидетельству одного из посетителей Ясной Поляны, такт доктора Руднева побеждал недоверие Толстого к медицинской помощи и врачебным советам.

Болезнь ноги у Льва Николаевича затягивается почти на три месяца, по временам принимает угрожающий характер, врачи подумывают о возможной ампутации, Толстой пишет знакомому: «Самое верное определение моего состояния: помираю от ноги».

Сильные боли, жар, неподвижность, упавшая производительность писательской работы, резко сузившиеся впечатления, ограниченные стенами нескольких комнат и беседами с домашними и немногими допускаемыми к нему посетителями, придают размышлениям Толстого особенную остроту и глубину: «Болезнь меня перенесла совсем в другой мир, замкнутый материально и очень вследствие того расширившийся духовно, и я увидал многое новое, чего я не видал прежде», многое «набралось в голове и сердце».

Эта мысль, более того – настроение, зовущее видеть пользу в выпавших на его долю телесных страданиях, одушевляет написанные в эту пору письма к близким:

«Во время 4-х недель моей болезни мне было очень хорошо»; «Мне очень, очень хорошо».

«Многое я приобрел во время этой болезни».

«Эти два месяца болезни дали мне много неизвестного мне прежде блага».

Он хотел бы сохранить это настроение, которое должно помогать ему нравственно двигаться вперед, принимать наиболее точные решения в оставшиеся грядущие годы, – «не разрушать в себе сознания смерти среди жизни».

То, что художественно выражено, предугадано в «Смерти Ивана Ильича», Толстой «проходит» теперь на собственном опыте. Вывод, сделанный им для себя по выздоровлении, – собственно, тот самый вывод, который должен сделать вдумчивый, внимательный читатель рассказа: «Здоровье мое очень хорошо. Иногда думаю: что если бы жизнь моя не имела другого смысла, кроме моей жизни и удовольствия от нее, – выздоровление было бы еще ужаснее, чем смерть. У казненного уже была петля на шее, он совсем приготовился, и вдруг петлю сняли, но не затем, чтобы простить, а чтобы казнить какою-то другой казнью».

Страха никакого не было

Смерть не раз появляется на страницах сочинений Толстого – как часть жизни, как завершение ее, и – много больше – как пробуждение от жизни (говорится о смерти князя Андрея) в нечто иное, неведомое, но не страшное и даже по-своему желанное.

Постоянные мысли о смерти, о ее неизбежности, для Толстого прежде всего мысли о жизни. Преодоление страха смерти, вполне объяснимого, – не в героическом акте, единичном поступке, способности победить, переломить в себе страх, а в выработке определенного настроя души, убеждений, образа жизни, которые сами по себе делают страх смерти непонятным, ненужным, несущественным.

Когда князь Андрей понял, почувствовал, что главное в жизни – это любить, жертвовать собой для любви, отдавать лучшее в себе людям, которые живут вокруг, он «уже не боялся смерти и не думал о ней»: Любовь уничтожает «страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью».

В тяжелые дни умирания Ивану Ильичу приходит в голову мысль о неправильно прожитой жизни, но он не в силах поверить этому: «Как же не так, когда я делал все как следует?» – говорил он себе и тотчас же отгонял от себя это единственное разрешение всей загадки жизни и смерти».

Лишь в самый последний момент, когда стоявший у его постели сын-гимназист хватает его руку, прижимает к губам и плачет, когда Ивану Ильичу становится жалко его, и становится жалко жену, подошедшую с неотертыми слезами на носу и щеке и с отчаянным выражением на него смотревшую, когда он понимает, что им жалко его, как и ему жалко их, и что надо сделать, чтобы им не больно было, – лишь в этот момент «вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон…

«А смерть? Где она?»

Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его… Страха никакого не было, потому что и смерти не было»…

«О жизни»

Во время болезни Толстой задумывает большое философское сочинение, которое предполагает назвать «О жизни и смерти».

«Жизнь нужна только затем, чтобы она была хорошая» – пишет Толстой.

«Живет всякий человек только для того, чтобы ему было хорошо, для своего блага». Но собственное благо, благо для одного себя ограничено сроком телесной жизни человека, неизбежно прекращается со смертью. Человек оттого и страшится смерти, что вместе с ней, ему кажется, заканчивается благо жизни.

Если человек отдает свою жизнь другим людям, плотская смерть не уничтожает его я, оно остается в мире, воплощенное в памяти, душах, поступках других людей. Сила жизни, составляющая личное я, не только не исчезает, не уменьшается, но, сделавшись достоянием многих, даже увеличивается, действует среди живущих на земле сильнее, чем прежде.

Отречение от блага только для одного себя – не достоинство, не подвиг, а неизбежное условие жизни человека. Иначе вся плотская жизнь превращается в движение к смерти, ожидание и страх ее.

«Довольно мне знать, что, если все то, чем я живу, сложилось из жизни живших прежде меня и давно умерших людей и что поэтому всякий человек, исполнявший закон жизни, подчинивший свою животную силу разуму и проявивший силу любви, жил и живет после исчезновения своего плотского существования в других