Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

и аппетит и силы все слабели». Но главное, на чем сосредоточено внимание Толстого, – нравственные страдания больного, расположение духа. Сознание болезни, ее непонятности, неизлечимости подчас стократ тяжелее, нежели физическая боль. И еще непереносимее чувство одиночества, создаваемое болезнью, отдаление от окружающих, от других людей, для которых все на свете идет по-прежнему.

«Они ужинают и разъезжаются, и Иван Ильич остается один с сознанием того, что его жизнь отравлена для него и отравляет жизнь других и что отрава эта не ослабевает, а все больше и больше проникает все существо его.

И с сознанием этим, да еще с болью физической, да еще с ужасом надо было ложиться в постель и часто не спать от боли большую часть ночи. А наутро надо было опять вставать, одеваться, ехать в суд, говорить, писать, а если и не ехать, дома быть с теми же двадцатью четырьмя часами в сутках, из которых каждый был мучением. И жить так на краю погибели надо было одному, без одного человека, который бы понял и пожалел его».

Такое же душевное одиночество, отчуждение испытывает Иван Ильич, когда приходится иметь дело с представителями медицины. Несовпадение целей, задач, самого взгляда на происходящее выявляется уже при первом визите к врачу, и, чем дальше, чем хуже Ивану Ильичу становится, тем пропасть между нравственным его состоянием и поведением докторов становится все непреодолимее.

«Все было так, как он ожидал; все было так, как всегда делается, – рассказывается о первой встрече Ивана Ильича с знаменитым врачом. – И ожидание, и важность напускная, докторская, ему знакомая, та самая, которую он знал в себе в суде, и постукиванье, и выслушиванье, и вопросы, требующие определенные вперед и, очевидно, ненужные ответы, и значительный вид, который внушал, что вы, мол, только подвергнитесь нам, а мы все устроим… Все было точно так же, как в суде. Как он в суде делал вид над подсудимыми, так точно над ним знаменитый доктор делал тоже вид».

И дальше: «Доктор говорил: то-то и то-то указывает, что у вас внутри то-то и то-то; но если это не подтвердится по исследованиям того-то и того-то, то у вас надо предположить то-то и то-то. Если же предположить то-то, тогда… и т. д. Для Ивана Ильича был важен только один вопрос, опасно ли его положение или нет? Но доктор игнорировал этот неуместный вопрос. С точки зрения доктора вопрос этот был праздный и не подлежал обсуждению; существовало только взвешивание вероятностей – блуждающей почки, хронического катара и болезни слепой кишки. Не было вопроса о жизни Ивана Ильича, а был спор между блуждающей почкой и слепой кишкой…»

Не найдя облегчения, Иван Ильич посещает других докторов, – каждый говорит свое, и никто о том, что всего более занимает Ивана Ильича. Он то педантично исполняет врачебные предписания, то пренебрегает ими, робкие надежды на исцеление сменяются чувством безысходности, всякая неприятность, служебная или домашняя, всякая мелочь, даже дурные карты в игре, всякая неудача тотчас напоминает ему о силе болезни, подкашивает его, ввергает в отчаяние.

Но вот, однажды, после беседы с врачом, объяснившим ему, что надо «усилить энергию одного органа, ослабить деятельность другого, произойдет всасывание и все поправится», дело представилось Ивану Ильичу совсем с другой стороны. «Слепая кишка! Почка, – сказал он себе. – Не в слепой кишке, не в почке дело, а в жизни и… смерти. Да, жизнь была и вот уходит, уходит, и я не могу удержать ее… То я здесь был, а теперь туда! Куда? Его обдало холодом, дыхание остановилось. Он слышал только удары сердца».

Жизнь Ивана Ильича

Рассказ о смерти Ивана Ильича пишется как рассказ о его жизни: «прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная».

Выразительными мазками Толстой рисует умирание героя: похудание, боль, слабость, свет, ушедший из глаз, прилипшие ко лбу плоские волосы, бессонницу от страха и тоски, неспособность без помощи других исполнять естественные потребности и от этого брезгливая неприязнь к себе, – но ни разу в страшной картине умирания, создаваемой Толстым, не появляется это слово – ужасный. Не смерть Ивана Ильича ужасна – ужасна его жизнь.

Но жизнь была, говорит Толстой, самая простая и обыкновенная. Иван Ильич к тому же сумел построить ее так, чтобы она была «легкой, приятной и приличной».

Он усваивал приемы и взгляды на жизнь «наивысше поставленных людей» и со ступеньки на ступеньку подымался по служебной лестнице. На службе он умел «исключать жизненное», «откинуть человеческое», «не допускать с людьми никаких отношений, помимо служебных», любое дело облечь в такую форму, при которой «исключалось совершенно его личное воззрение». В обществе же был «часто игрив и остроумен и всегда добродушен, приличен и bon enfant <добрый малый>, как говорил про него его начальник и начальница, у которых он был своим человеком».

В семейной жизни, едва почувствовав, что она требует от человека определенных душевных обязанностей и стараясь избегать неприятностей, отбиравших у повседневности ее легкость, приятность и приличие, Иван Ильич также «исключил жизненное», выгородил «свой независимый мир», сосредоточенный в служебных занятиях и карточной игре. Впрочем, и семейство – жена, старшая дочь – придерживались тех же взглядов на жизнь, что и Иван Ильич. Неприятности возникали не потому, что взгляды на приятность и приличие были разными, а из-за расхождения в подробностях относительно того, как их обеспечить (ссора с женой из-за того, что при устройстве званого вечера тортов куплено на 45 рублей).

Вскоре после окончания рассказа Лев Николаевич заносит в дневник, что жить для одного себя – смерть. Служба, дом, карточная игра, всё лишенное внутреннего, духовного содержания, складывается в неживую механическую конструкцию, однообразно действующую изо дня в день, из года в год. Неодушевленное существование, которое Иван Ильич принимает за единственно возможную жизнь, потому что все так живут, на самом деле не жизнь, а смерть.

В середине рассказа читаем о сбое, остановке в действии (на самом деле – бездействии) механизма. Ивана Ильича начинают обходить по службе. Жизнь вместо приятности вдруг начинает приносить Ивану Ильичу «тоску невыносимую». Но тут: в министерстве на место Петра Ивановича назначают Ивана Семеновича, это ведет к выдвижению Петра Петровича и его друга Захара Ивановича, Захар же Иванович – товарищ Ивану Ильичу. Механизм запущен снова. Само нагнетение имен, ничего не говорящих читателю, имен, за которыми не стоят живые люди, характеры, чувства, мысли, нагнетение безжизненных имен-деталей – свидетельство умирания конструкции, в которой живет (не живет!) Иван Ильич.

Эпизод по-своему повторяет начало рассказа. В судебном учреждении, где служил Иван