Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

наоборот. Дела человека хороши не сами по себе, а по чувствам, которые им руководили. Поэтому-то я не понимаю стремления всех женщин непременно в доктора, в акушерки, фельдшерицы. Точно, как будто стоит только сделаться акушеркой, и уже все хорошо». Всякое дело, а медицину в особенности, следует выбирать со стремлением нести добро и любовь людям.

В беседах с врачами, устных или письменных, Толстой нередко обретает суждения и сведения, которые становятся предметом его дальнейших раздумий.

«Предмет, о котором вы пишете, слишком важен…, – отвечает он на письмо врача из Чернигова об организации борьбы с болезнями детей и детской смертностью в деревне. – Я, по крайней мере, лично вам очень благодарен за сообщение мне вашей мысли, которая уяснила мне одну из форм служения людям, и готов служить, как умею, к ее распространению».

Или – в письме о сделанном ему предложении выступить на съезде сифилидологов против узаконенной проституции: «Очень сочувствую вашему письму в газете и мыслям, выраженным в письме ко мне. Рад бы был служить этому делу и послужу, если Бог приведет… Самое ужасное и вредное в этом деле это та санкция, которую дает правительство проституции, регулируя ее. эта санкция удесятеряет разврат».

От врачей Толстой получает и уточняет подробности, нужные ему в творческой работе. Советы медиков помогают ему при создании «Смерти Ивана Ильича». Занимаясь «Воскресением», он обращается к Павлу Сергеевичу Усову. Доктор Усов, сын старого приятеля Льва Николаевича, профессора-зоолога, человек у Толстых высоко ценимый: «милый, симпатичный, сердечный», – не скупится на эпитеты Софья Андреевна, и сам Толстой, кажется, без ропота подчиняется, если не его предписаниям, то хотя бы осмотрам.

«Не знаю, что делать со Львом Николаевичем, – то ли огорчается, то ли втайне восхищается Павел Сергеевич. – Жалуется на болезнь, а придешь к нему, начинает говорить о чем угодно, только не о лечении. Мало того: когда я тоже был болен, Толстой пришел ко мне сам и просидел до полночи, заставив меня проштудировать акт судебно-медицинского вскрытия из своего нового романа, не пощадил ни меня, ни себя».

В беседах с врачами Толстой – он сам это признает – горячится, отстаивая свои, часто не приемлемые для медика взгляды. Потом кается, обличая в себе ненавистное ему «казаться»: «Я был напрасно скептичен, – корит себя в дневнике после разговора со знакомым доктором, – как бы поддерживал свою репутацию».

В оценках, которые «выставляет» Толстой своим собеседникам-врачам, нередко встречаем – «ограниченный», «невежественный». Эти обидные определения не следует принимать буквально. По существу, Толстой не обозначает ими в обычном смысле духовных и душевных качеств тех, кого характеризует. Речь здесь о близости, о соотнесенности внутренней жизни человека, с которым беседует Толстой, с «центром» его собственного мировосприятия, центром, к которому сходятся все «радиусы», связывающие Толстого с жизнью, с окружающим миром. «Ограниченность», «невежественность» для него сосредоточенность человека на своей профессии, ограничение профессиональной деятельностью своего участия в общей жизни, неозабоченность задачей исправления, улучшения мира и человечества, которая для Толстого альфа и омега его существования. Характеристики одного и того же человека у Толстого порой прямо противоположны в зависимости от того, оценивает ли он этого человека на основании тех данных, которые этот человек предъявляет, или исходит из близости человека своим, толстовским взглядам и убеждениям. Это все тот же противоречивый разговор о музыке: музыка прекрасная, заставляет меня волноваться, плакать, но, согласно моим убеждениям, такая музыка не годится.

Кое-что о Снегиреве

Примером такой противоречивости могут быть оценки Толстым личности выдающегося русского гинеколога, профессора Владимира Федоровича Снегирева.

Со Снегиревым его связывают достаточно долгие отношения: известный врач лечит Софью Андреевну. В Москве он навещает толстовский дом в Хамовниках.

На Льва Николаевича профессор, по его определению, смотрит, «как на собирательное русского народа»: «всё, что было в истории этого многострадального народа хорошего или дурного, великого и слабого – вся сила наиболее выразилась или отразилась на Льве Николаевиче». В постоянной внутренней работе, составляющей сущность жизни Толстого, он, Снегирев, видит движение к той «правде, которую нам дано найти»: «Находясь в этом процессе и отражая на себе все страды русской земли, – он мученик и борец». Общение с Снегиревым, похоже, интересно и Толстому: по вечерам он иной раз заходит к нему домой побеседовать, очевидцы вспоминают их длинные, сердечные беседы.

Бывает Снегирев и в Ясной Поляне, где, в 1906 году, в домашних условиях вместе с помощниками делает Софье Андреевне сложную полостную операцию под общим наркозом.

Лев Николаевич радуется приездам Снегирева («Утром Л.Н. в легком пальто пошел по прешпекту навстречу Снегиреву, который должен был приехать», – записывает доктор Маковицкий. Он помечает, что Толстой охотно слушал суждения Снегирева о политических событиях, русско-японской войне (беседа происходит летом 1905-го), о монастырях, об институте брака, Снегирев сетует на пустую жизнь, которую ведет большинство людей. Беседа, видимо, Толстому желанна, он не спорит с профессором, слушает его охотно; неслучайно Снегирев, уезжая, отмечает, что Лев Николаевич «стал мягче, чем десять лет тому назад, в своих требованиях, спорах, суждениях».

Это не мешает Толстому несколько дней спустя сказать о недавнем собеседнике: «Как все врачи-специалисты, Снегирев – невежественный человек, он ничего не знает». Но почти тут же: «Любезный человек и все знает, до чего наука дошла». В этом противоречии: «ничего не знает» и «все знает» – корень всего. Толстой пишет, что часто люди, считающие себя учеными, образованными и просвещенными, знают бесчисленное количество разных вещей, но невежественны в главном – они не знают смысла своей жизни и не задумываются над тем, как надо ее прожить.

Чем ближе Толстой узнает Снегирева, тем выше его мнение об ученом медике. Происходит между ними разговор и о профессионализме, увлечение которым часто не совпадает с интересом к духовным, нравственным вопросам. Через полтора года после приведенных суждений о Снегиреве Лев Николаевич говорит о нем совсем иное: «Он очень живой и приятный человек, что редко бывает у специалистов. Я сказал ему, что специальность даром не дается, то есть в том смысле, что человека суживает, но по отношению к Снегиреву это не так. Он избежал этого, он специалист, но не потерял всестороннего интереса к жизни».

В тот же день он определяет по почерку характер Снегирева: и умный, и религиозный, и художественный.

Отступление. Из записок профессора В.Ф.Снегирева

Заглянем в воспоминания Снегирева об операции, произведенной им в Ясной Поляне. Они написаны всего три года спустя после события, о котором в них говорится, и опубликованы при жизни Льва Николаевича и Софьи Андреевны. Это подтверждает их достоверность. Для нас же рассказ Снегирева – возможность нагляднее представить