Т. С. Есенина о В. Э. Мейерхольде и З. Н. Райх (сборник) - Н. Панфилова

Когда закопёрщик объявил голодовку, он был скорей всего не у дел (я не догадалась тогда спросить). Первыми после 1953 года рассматривались послевоенные дела (ленинградское и др., Ряжский участвовал). Закопёрщик тогда уцелел, он не выплыл, когда убийцы З.Н. были осуждены. И надеялся, наверное, уцелеть – срок давности, вынужденность действий и др. Формально наиболее тяжкое преступление совершил трибунал, выносивший приговор Вс. Эм. Соучастниками преступления вообще можно было считать всех, кому дела попадали в руки, а они часто попадали в военную прокуратуру тех лет. Люди там были разные – надо было сдерживать пыл и самодеятельность хотя бы на периферии. Пытаясь спасти Всеволода Эмильевича, погиб военный прокурор Медведев. Он просмотрел дело в порядке надзора, вынес протест. Потом он умер в тюрьме.

Заместителем прокурора УзССР был одно время Меранский, работавший в Москве в военной прокуратуре в 1940 году. Он говорил мне, что некоторые высокопоставленные лица (Н.С.X. в том числе) при возможности вмешивались в подбор работников для этой инстанции, это давало шансы, пусть самые малые, выручать людей из беды. И ещё – по этому каналу сведения о делах просачивались наружу. Я сама тому свидетель – некоторые московские адвокаты чего только не узнавали от своих однокашников-прокуроров.

И мне кажется, что такой утечки вовсе не боялись. Я вот ещё в 40-м году стороной узнала, что Вс. Эм. и Бабель привлекались по одному делу. Но по делу об убийстве я никогда и ничего не слышала походившего на такую утечку. Действуя почти открыто, самая страшная из лубяночной нелюди поворачивала молву туда-сюда*, но сквозь их круговую поруку ничего не просачивалось. Помимо того, о чём я уже писала, были у меня и другие мысли. После 20 июня З.Н. прожила всего 25 дней. Но не было ли быстрой реакции Запада на арест Вс. Эм.? Ведь там многие понимали, что крупнее Мейерхольда жертвы не было. Могло быть написано нечто такое, что взбесило «языковеда» и развязало руки Лаврентию*.

Дело, заведённое МУРом, может храниться и в доступном месте. Щёлоков ответил вам слишком лаконично*, у них должны лежать бумаги, из которых явствует, куда пошло дело, когда они «доказали» виновность Головиных. Я по работе часто бывала связана с судами, прокуратурами и т. д. МВД может хранить только нераскрытые дела. Законченное дело после всех его путешествий хранит суд, рассматривавший его по первой инстанции, а ею может быть вообще любой суд от народного до военного трибунала. Вероятнее всего, из МУРа дело поступило в московский городской суд. Там оно и может лежать с пометкой, что после реабилитации Головиных следствие повела другая инстанция по своим материалам. Правда, очень давно кто-то говорил мне, что с Головиных сняли обвинение до 1953 года. Сомневаюсь, но если это так, оно должно было вернуться в МУР, а раз его нет – опять же должна быть более поздняя бумага – кто забрал. Забрать могла военная прокуратура, приобщить к новому следствию, в этом случае хранит его трибунал и оно недоступно.

Мне не хотелось бы видеть это дело. Только вот муторно думать об одном человеке, не зная, виноват он или не виноват. Если виноват, он мог остаться безнаказанным.

После 20 июня З.Н. бывала то в Москве, то на даче, ни с кем, кроме своих близких, не общалась, и не только потому, что многие её боялись, – было безлюдное летнее время. Но в Москве к ней приходил один молодой человек – новый знакомый. Я бывала в Москве и один раз его видела. Плохо помню, что мать говорила о нём – за какими-то советами он к ней обращался по чьей-то рекомендации. Я была у матери 14 июля. Мимоходом она сказала, что отдала этому человеку золотые часики и ещё какую-то вещь – попросила продать. В этот день в ней было меньше оцепенения, впервые она плакала, говоря о Вс. Эм., звала меня пойти в кино и остаться ночевать. Но мой мальчик был нездоров и к вечеру я уехала (чтобы со следующего дня годами спрашивать себя, как я могла не остаться). А Лидия Анисимовна потом говорила, что молодой человек пришёл после меня и ушёл довольно поздно. В МУРе уверяли, что его усиленно ищут, но он исчез бесследно вместе с вещами. А у нас из головы не выходило – он мог дать сигнал, что З.Н. ночует в жёлтой комнате одна.

Ну, вот я написала подробно – вы, конечно же, должны это знать, а кроме того, я не хочу, чтобы над памятью о моей матери нависала такого рода тайна. Поезд сошёл с рельс, одни погибли, другие спаслись, но гибель жертв – не тайна.

Мать рассказывала мне, что Элен Терри завещала не омрачать её памяти скорбными похоронами – пусть будут цветы, песни, веселье. Это восхищало З.Н. А ей самой была послана такая трагическая и таинственная смерть, какая неизбежно заслоняет живой образ.

В годы, когда о З.Н. громко не говорили, один журналист, большой поклонник Есенина, потихоньку расспрашивал меня о ней и однажды сказал – «я вам верю. Но вы не знаете – о вашей матери говорят ужасные вещи. Я не буду повторять. Но чем же это можно объяснить?» А у меня ко всему этому иммунитет с детства. Как-то мать даже к стене приколола строки Пушкина «и подари мне славы дань – кривые толки, шум и брань»*. Я ответила:

– У неё было два великих мужа. Она была очень красива. Мало того, она была очень умна. Мало того, она была ведущей актрисой знаменитого театра. В этом есть непростительная несправедливость, и хочется верить худшему.

А потом кое-что и до меня доходило напрямую – эта «дань» явно была работой времени не в пользу З.Н. Долгие годы во всеуслышание можно было говорить только плохое. А главное – молва подхватывает то, что психологически легче – произошло с ней нечто ужасное, но ведь и была она ужасная женщина. Сюрприз ждал меня в 1964 году в Ленинграде, когда отмечали 90-летие Вс. Эм. На вечере в Театральном институте я выступала*, старик Вивьен, сообразив, откуда я взялась, вспомнил З.Н., расчувствовался и в своём выступлении сказал: «В театральных кругах утвердилось мнение, что Зинаида Райх была совершенно никчемной, абсолютно бездарной актрисой. Это неверно…». «Утвердилось мнение…» – это уже не кривые толки и шум, эта «дань» – во имя тишины, умалчивания и забвения. Я не забыла про общественность, отказавшуюся хоронить, эту общественность унизили особо постыдным беспочвенным страхом, и это надо было чем-то компенсировать.

А друзья? Однажды я встретилась с пианистом, который так когда-то был влюблён в З.Н. («я люблю вас потому, что в вас много гармонии»). Но едва мы заговорили о ней, он прикрыл глаза рукой – «не будем, я не могу…» А после смерти З.Н. прошло тогда уже шестнадцать лет.

Одно время мне казалось, что память о моей матери вся куда-то улетучивается. Много вышло книг о Есенине, где о ней либо ни слова не было, либо о ней говорили вскользь, не забыв, однако, упомянуть, что когдато она была эсеркой. Тут причины особые – путь к официальному признанию Есенина пробивали представители довольно-таки тёмного царства – душа им не позволяла ставить имя Есенина рядом с нерусской фамилией. Великий есениновед Прокушев поставил под сомнение даже единственное общепризнанное достоинство З.Н. – её красоту: «слышал я, слышал, что она была хороша собой, но по тем снимкам, которые мне попадались, этого что-то не видно». Однако в этих «кругах» всё теперь сильно изменилось – в периферийной печати то и дело что-то появляется о З.Н., а поклонники Есенина, лекторы, коллекционеры, «книголюбы» и т. д. уже и житья мне не дают своим доброжелательным интересом к ней. Когда я по просьбе Пушкинского Дома делала статью о З.Н. (она была задумана именно как статья*, а не как воспоминания), я там сжато рассказала и о её сценическом пути. Но в ленинградской «Науке» не было бумаги, поэтому сборник «Есенин и современность» пошёл в Москву к Прокушеву. Там была бумага, но для кусочка о З.Н. – актрисе её не хватило. Прокушев его снял. Потом мой сын отвез рукопись в её первоначальном виде в Константиново – на хранение в музей. И что же – вычеркнутый кусок переписали, размножили, и он пошёл по рукам.

Лет 10–12 назад две дамы собирались написать книгу о З.Н., а я, честно говоря, и хотела, чтобы автором была женщина – она не стала бы нажимать на красоту и вынимать душу из тела. С одной из них, польской журналисткой, я встречалась в Москве, она собиралась со мной переписываться, но потом как в воду канула. Другая – москвичка, но, поговорив с ней один раз, я уже мечтала, чтобы она не писала. Теперь она в США. В феврале у меня тут была Альма Лоу* и утешила – эта дама не написала о З.Н. Альма Лоу покорила меня непредвзятостью – чертой, которой у нас и в зачаточном состоянии не существует, но писать она будет о Вс. Эм., а о З.Н. – постольку-поскольку.

Константин Лазаревич, то, что вы не женщина, окупается в моих глазах знанием театра, знанием Мейерхольда, стремлением добираться до истины. Как я была рада вашей статье о Блоке и Мейерхольде*. Если вы соберётесь писать о Зинаиде Николаевне, я готова помочь вам, чем только можно.

Всего вам доброго, надеюсь, и это письмо дойдёт.