Т. С. Есенина о В. Э. Мейерхольде и З. Н. Райх (сборник) - Н. Панфилова

Но предстояло и дальше «раскалываться» – Володя поехал к Алексею Петровичу Воробьёву просить машину. Это был прелестный тихий человек. Он сказал, что машина будет, и что за руль он посадит своего родного брата, который до того молчалив, что больше двух слов зараз не произносит. И в назначенный день и час пришёл грузовик именно такой, какой был нужен, – крытый фургон с запирающимися сзади дверцами. Документы у молчаливого водителя были в ажуре – он имел наряд на провоз какого-то количества центнеров молока. Сложили папки, мы с Володей залезли в фургон, и нас заперли снаружи. Ехали в Кратово через Москву. И мне впервые за всю эпопею было страшно. Мы ехали, по сути дела, по военным дорогам, машины то и дело останавливали, проверяли документы и грузы, особенно при въезде и выезде из города. Но ведь нам до того везло с этим делом, что до сих пор суеверие охватывает. Машину несколько раз останавливали, документы проверяли, а посмотреть, как выглядят бидоны с молоком, не выразили желания. Приехали. У калитки нас встретила мать Сергея Михайловича. Перетаскали папки в дом и сложили в какое-то странное вместилище – необыкновенно глубокий стенной шкаф без полок и перегородок. Сергея Михайловича не было, и больше я его никогда в жизни не видела.

О смерти Эйзенштейна я узнала в Ташкенте из газет*. Я телеграфировала Косте, ничего ему не объясняя, что архив Всеволода Эмильевича находился у Эйзенштейна и надо разузнать, что теперь будет. Костя связался с супругой С.М., и она ему сказала, что всё передается в ЦГАЛИ*. Костя, конечно, ломал себе голову – почему же архив попал к С.М. И он не мог спросить меня в письме – откуда я что знаю; такие вещи почте тогда не доверялись совсем. А знал бы он истину – разве можно было об этом рассказывать. Когда ему задавали вопросы, он отвечал, что Эйзенштейн сумел воспользоваться суматохой при выселении с Брюсовского и перехватить архив.

Я не знала тогда – с чем его едят, это ЦГАЛИ. Думала – неужели после стольких лет всё пошло прахом. У меня и в эти годы теплилась надежда, что Вс. Эм. жив – он был неприхотлив, вынослив, у него было здоровое сердце. В Москве давно уже пошли разговоры, что «десять лет без права переписки» означало одно – смерть. Но я жила в Ташкенте, работала в газете, в среде, где подобные предположения даже не высказывались. В 1950 году я написала письмо Сталину – дескать, десять лет прошло, а Мейерхольда всё нет, помогите узнать, что с ним. Шли месяцы, а ответа всё нет, я уж и ждать перестала. Но вот получаю устрашающую повестку из нашего местного МГБ – явиться в такой-то час. Шла туда, пытаясь угадать – чего им надо. Меня встретила зловещего вида женщина. Она достала какой-то документ, налила в стакан воды из графина. Велела прочесть, расписаться и тут же протянула стакан – выпейте воды. В документе был ответ на мой вопрос Сталину – Вс. Эм. умер в марте (кажется, 14) 1942 года в исправительно-трудовых лагерях. Я расписалась, на руки мне ничего не дали. Позднее Ряжский говорил, что такие даты сочинялись наобум, чтобы отвязаться. Ряжский заслуживает больше доверия, чем тот документ. Но всё равно тень сомнения упадает на всё то, что мы знаем о тех временах сейчас.

В 1952 году я была в Москве, но не решилась зайти в неведомое ЦГАЛИ и спросить – не сплавили ли они архив Вс. Эм. туда, где ему надлежало быть с самого начала. Но я провела другого рода рекогносцировку. Шла как-то мимо музея Бахрушина и решила зайти. Прошла к директорше, представилась и говорю: «Мне известно, что после закрытия Театра имени Мейерхольда все архивы и музей поступили к вам. Сохранилось ли что-нибудь?» Женщина аж затряслась и задала мне встречный вопрос – «у вас есть дети?»

– Двое.

– Во имя ваших детей не произносите вслух этой фамилии и не задавайте таких вопросов.

Это было уже почти смешно. Мы ещё поговорили, директриса осмелела и прошептала: «Мы сохранили всё».

Однажды мы с Александром Константиновичем Гладковым говорили на ту тему, что есть нечто загадочное в том, как много сохранилось из наследия Мейерхольда. Словно сам образ Мейерхольда, «вселившийся» в людей, подвизал их на то, чтобы сохранить и не убояться. Вот, к примеру, и Февральский сохранил большой сундук с крамольными бумагами и держал их ни больше ни меньше как на виду в передней коммунальной квартиры.

И что-то может всплыть в будущем. Куда делось то, что было в ленинградской квартире? Она была обжитая, там должны были скопиться и письма и следы работы Вс. Эм. А какова судьба изъятых сорока папок? Они ведь содержали и то, что не имело копий и вкладывалось со смутным ощущением – «жалко». Дамы из ЦГАЛИ* как-то говорили мне, что поискать всё это в принципе можно и такие поиски иногда даже увенчиваются успехом. Предприняли ли они такие поиски – не знаю, не допытываюсь, чтобы не бередить их профессиональной осторожности.

Неисповедимыми путями может всплыть то, что, казалось бы, исчезло безвозвратно. У меня есть такой пример. Из раскиданных по стране собирателей так называемой «Есенианы» самым значительным был покойный И.Синеокий, его имя не раз мелькало в печати. Костя был у него в Омске, и Синеокий не скрывал, что работал когда-то в органах и в основу его коллекции легли материалы, изъятые при обысках.

Дача в Горенках

Теперь хочу подчеркнуть, что моё знакомство с архивом было поверхностным. С детства я почитывала стенограммы репетиций, с 1935-го года то и дело что-то читала и рассматривала, поскольку Екатерина Александровна работала в основном в моей комнате. Безумные дни августа 1939-го мало что могли добавить к этому знакомству. Как видите, два года архив был замурован и к нему никто не прикасался. На большинство конкретных вопросов я не могла бы дать твёрдого ответа. Вы задали вопрос относительно исчезновения и возвращения писем Блока. Слыхом не слыхала об этом. До сих пор у меня не было сомнений в том, что письма Блока лежали в чёрном чемодане, который Сергей Михайлович увёз с собой в Москву (держал ли он его и дальше отдельно от всего остального – этого уж я не знаю). Напишите – мне же интересно, – к какому периоду относят эту пропажу. А вы теперь уже сами можете судить о правдоподобии этих слухов. Собранными вместе письма Блока могли храниться у Мейерхольда только до того, как Екатерина Александровна разложила всё хронологически, и поэтому письма одного и того же автора попадали в разные папки, а если и в одну, то всё равно лежали там поврозь. А в чёрном чемодане был уже полный хаос, и пачка писем Блока могла образоваться только после сортировки. И ещё добавлю – если в папках, поступивших в 1948 году в ЦГАЛИ, был хоть малейший порядок, то он мог быть наведён только после того, как архив отвезли к Сергею Михайловичу. А я не оставила ни малейших следов работы Екатерины Александровны – чтобы при разборке ориентироваться мгновенно, всё сначала вытряхнула на пол, а потом уж укладывала как придётся. Остаётся горько пожалеть, что я отделила тогда архив З.Н. В войну редко кто бывал на даче. Её сначала разграбили, но это полбеды, поскольку на книги и бумаги воры не польстились. А потом туда самовольно вселились люди, у которых в соседнем посёлке сгорел дом от зажигалки. Энергичная Маша (которая теперь Валентей) сумела их выгнать и вселила туда свою родственницу. Но было уже поздно – посторонние люди, наверное, печи топили бумагами и книгами, приготовленными для конфискации (а ведь их так и не конфисковали). Ветхая дача существует по сей день, Константин Сергеевич редкую неделю там не бывает, а я не люблю туда ездить. Альма Лоу приезжала туда.

Будьте здоровы, всего вам доброго.

Т.Есенина

6. XII. 82

7

14 февраля 1983

Дорогой Константин Лазаревич! Давно получила ваше письмо. Грипповала я. Погода в этом году уморит сначала нас, азиатов, а потом уже вас – европейцев. По поводу ваших мыслей о том, что моё письмо об архиве попадёт когда-нибудь в ЦГАЛИ, должна сказать, что дамам из ЦГАЛИ (Коршуновой и Ситковецкой) я всё это изложила по их просьбе сколько-то лет назад. Что ж, пущай их далёкие преемники осветят эту историю в каком-нибудь 50-м выпуске цгалиевского сборника.

Значит, переписка с Блоком была у Штрауха*, а я уже было принялась вычислять, кто сорок с лишним лет назад мог рыться в чёрном чемодане, пока он ещё не был спрятан. Может быть, Штраух не украл? Насколько мне известно, он и Глизер были дружны с Аташевой. Письма могли бы перекочевать к ним уже после смерти С.М.

Буду отвечать на ваши старые и новые вопросы в порядке возрастания их трудности. Снимок З.Н. с отцом – это вам. Анисимову, племянницу З.В.Гейман, зовут Марина Васильевна (это есть в статье, вы не обратили внимания). Возраста не знаю, но предполагаю, что это женщина на седьмом, может, на шестом десятке.

О вашем разговоре с Гиацинтовой. После весны 1938 года бурных проявлений болезни у З.Н. не было. Но в ту весну из нашей квартиры несколько ночей раздавались крики, скрыть причину было невозможно, а такие вещи не забываются. Да, по словам соседей, они подумали, что у З.Н. истерика. О главном Гиацинтова не сказала – наш дом постоянно охранялся вооружённым ночным сторожем. В ту ночь дежурил дворник Андрей – это он залезал в окно, когда дверь захлопнулась. Вот он мог бы помешать. Без конца обсуждалось – почему же он этого не сделал. Находясь под окнами, он мог слышать не только крики – мать боролась за свою жизнь, мебель в жёлтой комнате была сдвинутой и перевёрнутой. Дворники тех лет – нехорошее племя, вечные понятые, стукачи, сообщники.