Т. С. Есенина о В. Э. Мейерхольде и З. Н. Райх (сборник) - Н. Панфилова

У Кутузовых было двое сыновей и три дочери. Жили они в двух шагах от нас, в угловом доме на ул. Станкевича, в огромной совершенно изолированной квартире – окна в окна с Моссоветом. Самая большая комната была опечатана, и в неё потом вселили некоего Булкина с женой и ребёнком – мелкую сошку из интендантской службы. Обстановку комнаты он купил после того, как И.И. был осуждён. Глаза у него горели, и он никогда не улыбался. Он потребовал от братьев, чтобы они убрали из передней портрет своего отца – врага народа. Начались конфликты, Булкин притих, но, конечно, написал донос.

По разным причинам, в основном из-за состояния матери, я к мужу переехала только в конце августа 1938 года – с трёхмесячным ребенком. А через несколько дней моего мужа и его старшего брата Ваню арестовали. Дождавшись утра, я пошла на Брюсовский.

Мать была более или менее в равновесии и происходящее вокруг воспринимала уже не так болезненно. Более того, стал угасать страх за Вс. Эм. Статья Керженцева* была очень многозначительным концентратом – многие были уверены, что либо М-д уже сидит, либо это случится в ближайшие дни. Но позади были уже месяцы. Когда на лестнице попадались соседи с третьего этажа Гиацинтова и Берсенев, это напоминало – тоже вот театр закрыли, но крови не возжаждали*. От неприятных мыслей, если они не диктовали поступков, Вс. Эм. умел отключаться, как никто. А что они могли диктовать? С необходимостью держать язык за зубами Вс. Эм. смирился давным-давно, очень в этом смысле боялся за Костю и за своего внука Игоря, предостерегал иногда очень раздражённо – как можно ломать судьбу из-за ерунды. Но унизительные проявления осторожности – это было не для Вс. Эм. Судите сами. Его самым близким и самым любимым другом был Юргис Казимирович Балтрушайтис – посол Литвы. Этот самый молчаливый на свете человек в 1937 году вдруг обрёл язык и, как персона грата, позволял себе во всеуслышание говорить то, что думал. Пошли слухи, что наши власти будут требовать сменить посла. З.Н. испугалась, она договорилась с Юргисом Казимировичем, что встречи временно будут прекращены. Узнав об этом, Вс. Эм. возмутился – «это самое большое преступление, какое ты совершила в своей жизни». Но ещё одна встреча у них состоялась – об этом с ужасом и восторгом рассказывала мне мать спустя примерно месяц после того, как я прибегала к ней со своей новостью. Мейерхольд шёл куда-то один и вдруг заметил, что по улице Горького двигается кортеж – посольская машина с флажком, в ней сидит заваленный чемоданами Балтрушайтис, а следом идут две сопровождающие машины. Мгновенно сообразив, что это означает, Мейерхольд бросился наперерез, машина притормозила, Мейерхольд сел рядом с Балтрушайтисом. Он проводил изгоняемого посла, посадил на поезд на Белорусском вокзале, они простились навсегда.

Вы, возможно, знаете, что в деле Вс. Эм. одним из пунктов обвинения была связь с Балтрушайтисом*.

Так вот, когда я пришла со своей новостью, мать потребовала, чтобы я немедленно возвращалась на Брюсовский: «тебя там арестуют». «Меня и здесь арестуют, если захотят».

– Тебя? Дочь Есенина в доме у Мейерхольда? Никогда!

Потом она послала за мной Мейера. Он был настроен решительно, но я взмолилась – сбегать с этого тонущего корабля немыслимо. Две сестры-старшеклассницы, лишившись отца и матери, и без того были пришиблены, а теперь уже и двух братьев нет. Мейер грустно, молча согласился со мной.

Я прожила с сёстрами Кутузовыми около восьми месяцев. В апреле дом наш приготовились ломать, я вернулась на Брюсовский, прописали меня, как тогда полагалось, сначала на три месяца, только после этого прописывали постоянно. В мае 39-го моего мужа и Ваню освободили. Они ничего не подписали.

Так вот, спустя месяц с небольшим после Лидии Анисимовны братьев Кутузовых снова увели. За мужем на дачу ночью приезжали незнакомые лица, а через день с ордером на обыск заявились те, кто нас уже обыскивал. Это был тот самый Куличенко, который 20 июня ворвался в калитку, размахивая пистолетом – «уберите собаку, а то я её застрелю», и тот же его напарник Галич. Вместе с ними я тогда уехала на Брюсовский, там обыск ещё не закончился.

А теперь сердце замирало, когда они проходили мимо того места, куда с неделю назад был спрятан архив Вс. Эм. Но обыскивали они лениво. Главной заботой было опечатать самую большую комнату и описать рояль, уже один раз описанный и привезённый с Брюсовского. Мы подняли ужасающий скандал – дед, моя младшая золовка, я, нянька, понятые – жители соседних дач. Дача с малолетства была записана на меня и Костю. Мы намертво отказались подписать протокол, зная, что за такой брак в работе нашим гостям не поздоровится. Комнату мы отбили, но так устали, что махнули рукой на «Бехштейн». Эту вторую опись легко снял народный суд.

Потом раздумывали – случайно ли приезжали те самые, кто занимался и Мейерхольдом. Связь с трагедией на Брюсовском не приходила в голову. Казалось, что всё, нужное Лубянке, делает МУР, стараясь охватить подозрениями как можно больше народу. Полтора месяца назад МУР сразу сделал вид, что родня на особом счету именно потому, что ограбления не было. Повёл дело какой-то испытанный садист. За Костей погнались в Константиново, повезли в Москву, не объяснив зачем, а в МУРе поднесли к глазам фотографию убитой матери, и он потерял сознание. Муж мой ночевал на даче, утром поехал на работу, там его нашли, привезли в МУР, заставили меня дожидаться. А мне показали сначала несколько кривых ножей – «вы их у кого-нибудь видели?» Потом показали Костин блокнот – «этот почерк вам знаком?» Я разревелась – «говорите же, что случилось с Костей». Тогда сказали, что моя мать ранена и позвали моего мужа. Я потащила его в больницу, и только по дороге у него нашлись силы сказать, что матери моей уже нет. В квартиру меня повели на другой день рядовые оперработники, нормальные ребята, потрясённые случившимся. Следов и отпечатков было множество – они мне сами показывали. Продолжали следствие, наверное, уж другие.

Ваню, кажется, в МУР и не вызывали – он в ту ночь находился в другом городе, а с З.Н. вообще был незнаком.

Лидия Анисимовна отсутствовала не больше трёх месяцев. Она вернулась неузнаваемая, вся чёрная, глаз не поднимала, сказала только – «мне ни о чём нельзя говорить». Быстро собралась и уехала* на родину в Витебск. А ещё через два месяца освободили моего мужа. Он сказал мне, что и его и Ваню обвиняли в убийстве. Требовали дать подпись. Потом внезапно отстали, некоторое время подержали в неизвестности и выпустили в самый канун 1940 года. Общаться братьям не довелось, но муж был уверен, что Ваню тоже вот-вот выпустят. Увы, месяцы шли, а Ваня не возвращался. Потом в окошечке сказали, что он получил пять лет по пункту такому-то. Пункт означал… разглашение государственной тайны. Желая узнать, что произошло, мой муж пустился на немыслимую авантюру. Поехал в Воркуту, пробрался на территорию лагеря, сумел увидеться с братом и вернуться обратно. Оказалось, что от Вани тоже быстро отстали, но не простили ему того, что он на допросах дрался и кричал «фашисты». Ему пришили пункт, для которого не надо было вышибать подпись: «это тебе за то, что когда первый раз тебя выпустили, ты болтал о том, что тебя били». Ваня просидел не пять, а семь лет. Когда я увидела его потом в Москве, он спросил – «что слышно про мою крёстную?».

– ??

– Я Лидию Анисимовну так называю. Она на очной ставке показывала, что это я её ударил по голове…

Братьями могли временно заняться из опасения, что в МУРе всё же перестараются и будут осложнения. И всё равно нераскрытое дело осталось потом за МУРом, и они, по опыту всех полиций и милиций, списали его на попавшегося на краже сына Головина (отец пострадал за укрывательство).

В своё время ходили (и теперь ходят) разговоры о том, что З.Н. могла помешать следствию, что у неё были доказательства невиновности Вс. Эм. Всё это от слепой неистребимой веры в «клевету» и в то, что следствие на самом деле проводили. Были и другие предположения – будто убийством хотели усложнить дело Вс. Эм. Но уже к 20 июня оно было заготовлено в таком виде, что всего хватало. И здесь – всё та же вера во всамделишность следствия.

Ряжский не посвящал меня в подробности («не хочу слёз»), но кое-что важное говорил. Когда я пришла к нему в первый раз, он только что арестовал главного, как он его называл, «закопёрщика». Это был высокий чин, фамилии не помню*. На XX съезде Н.С.X[рущёв] называл его имя – он был повинен в гибели крупных украинских деятелей. Но шёл ещё только 1955 год. Закопёрщик объявил голодовку, его жена приходила к Ряжскому скандалить.

Когда Ряжский впервые раскрыл дело Вс. Эм., он был изумлён – в одной организации с Вс. Эм. числились люди здравствующие и невредимые. Они занимали посты «настолько высокие, – сказал Ряжский, – что я не вправе вам их называть». В той же организации числились также Б.Л.Пастернак и Ю.К.Олеша – это Ряжского не удивило, он человек, далёкий от литературы. Только когда ему понадобилось поднять их дела, выяснилось, что никаких таких дел нет и оба живы-здоровы. Задумывалось, вероятно, крупное дело с оглаской в печати. Могли и шантажировать лиц с постами – жёны-то у некоторых уже сидели. Так или иначе война в это время уже разгоралась, наступал период, когда сажать сажали, но взбадривать население громкими делами перестали.