Т. С. Есенина о В. Э. Мейерхольде и З. Н. Райх (сборник) - Н. Панфилова

Я думаю, вы уже догадываетесь, что теперь следовало сделать с архивом. Надо было отделить для конфискации 40 папок, наполнить их чем-нибудь таким, чего не жалко, а остальное спрятать. Мужа моего (буду называть его Володя) содержимое архива мало интересовало, но он соглашался, что мы обязаны сделать это для Всеволода Эмильевича, раз есть возможность. Риск, конечно, был, и мы решили никого не посвящать и не впутывать. К тому же могли испугаться и помешать – это ведь только мы с Володей были до того «отпетые», что умели даже опечатанные комнаты вскрывать. Но об этом никто не знал.

И место на даче такое было, куда можно было не просто спрятать, а прямо-таки замуровать. В детстве мы с соседскими ребятами любили бродить по нашему чердаку, хоть нам это не очень-то разрешалось. Однажды, задрав головы, мы заметили, что крыша не вплотную прилегает к стенам, а есть зазор, куда можно протиснуться. Мы туда залезли, проделали путь, показанный стрелкой, и с восторгом обнаружили, что находимся в отрезанном от всего мира замкнутом пространстве, куда «не ступала нога человека». Несколько раз мы туда лазили, а потом надоело.

На следующей странице показываю, как это выглядит в плане, – видно, что одна стена этого отсека чердака выходит на лестницу, вторая – в комнату, третья – наружу. Чтобы перетаскать туда архив, удобнее всего было взломать стену со стороны лестницы. Но с этим следовало подождать недели три, пока дача не опустеет. А сейчас она была полна народу. Постоянно бывали Костя, тётка с мужем, приезжали друзья.

Но у меня было предчувствие, что за архивом со дня на день могут приехать (как увидите, я была права). Ведь было допущено явное нарушение и скорей всего от непривычки сталкиваться при обысках с таким количеством бумаг. Если бумаги Вс. Эм. являли собой крамолу или просто были нужны «следствию», их надо было забрать сразу же или, по крайней мере, тогда, когда распечатывали комнаты. Вообще же бумаги, если они не оцениваются в рублях, – не описываются – описи составляются для финансовых органов.

В ожидании, что вот-вот нагрянут, решила спасти пока хоть что-нибудь и повытаскивала из всех папок письма, наполнила ими чёрный кожаный чемодан (когда-то он принадлежал Есенину) и не стала его прятать – поставила у себя в комнате.

Когда погода стала портиться, назначили день отъезда. Уезжал и дед, но он собирался жить со мной на даче и должен был через несколько дней вернуться. И именно поэтому надо было спешить и срочно разобрать архив. Володя занёс наверх два лёгких итальянских сундука – один побольше, другой поменьше. Мне предстояло надолго исчезнуть наверху. Соблюдая предосторожности, это можно было сделать – сами понимаете, наш дом ещё не вышел из шокового состояния после всего случившегося и никто вокруг себя ничего не замечал. Как раз тогда приехала пожить у меня моя младшая золовка Валя, тоже опытная «конспираторша». С утра я уходила наверх, а она слонялась внизу, наблюдая – не ищут ли меня, не зовут ли. По её сигналу я тут же появлялась.

Я работала три дня и разделила архив на три неравные части. Основную массу предстояло спрятать; в сундук побольше я складывала то, что относилось только к Зинаиде Николаевне, – письма к ней, всякого рода документы, вырезки, рукописи её сценариев и т. д. Этого можно было не прятать. Сундук поменьше предназначался для сорока папок. Что положить в них? Туда пошли вторые экземпляры стенограмм – их было много. Увесистую массу составляло былое хозяйство доктора Дапертутто – Вс. Эм. хранил не образцы, а всё целиком. Было много готовых обложек (в основном зелёный вариант), много бланков на больших листах плотной бумаги. Шли туда вырезки – всё, что «повторимо». Но я была в лихорадочном состоянии, и когда мне казалось, что в папку для правдоподобия надо положить что-то посущественнее, я это делала. А что именно положила такое, чего было жалко, – в спешке и не запомнила.

Настал день, когда все уехали, кроме няньки, – для неё выдумали предлог, чтобы она ушла надолго. Мы с Володей заперлись в доме, а Валя прохаживалась снаружи – была «на стрёме». Стараясь поменьше шуметь, Володя со стороны лестницы отодрал доски (нечто вроде «вагонки») и сделал проход в отсек. И случилось непредвиденное – едва Володя ступил туда, как с грохотом провалился и исчез – мы не учли, что в отсеке не был настлан пол, как в других частях чердака, а потолочные доски были прибиты снизу. Я сбежала вниз – тихо и никого нет. С.М.Эйзенштейн описал, как расположен тайник, если глядеть снизу – над сенями, над лестницей (т. е. над вторым её маршем) и т. д., по этому описанию и не поймёшь, о чём речь. Во взвинченном состоянии я не могла сообразить, куда Володя провалился, но тут он тихо позвал меня из запертой кладовой. Я искала ключ с минуту, а показалось – час. Оказалось, Володя не упал вниз – он за что-то уцепился под потолком, и не хотел прыгать, чтобы снова не шуметь. В общем, работу мы закончили на другой или на третий день, пришлось настелить пол из фанеры. Сверху папок положили чёрный чемодан с письмами.

А через несколько дней Володю снова арестовали. Снова обыск, снова – Галич и Куличенко. Когда они поднимались наверх и шли мимо тайника, я думала – сейчас постучат в стену и спросят – а что у вас там. Забыла, что эти детективы не были обучены искать всерьёз.

Прошёл ещё месяц – и за архивом приехали-таки. Их было двое в форме – совсем незнакомых. Мы с Валей вытащили сундук на середину комнаты. Давая понять, что сундук мы отдаём, мы приговаривали: «сундук лёгкий, беритесь за эти ручки и вам нетрудно будет нести. Здесь ровно сорок папок – пересчитайте». Поняв, что им отдают заграничный сундук, эти мародёры заторопились, не стали пересчитывать и добрыми голосами сказали, что они нам верят. И опять «повезло» – деда дома не было, а он, ни о чём не подозревавший, мог сундук пожалеть, мог брякнуть – а где всё остальное.

Прошло почти два года. Когда начались бомбёжки, оказалось, что у нас на даче было хуже, чем в городе, – в письме к вам я упоминала уже, что поблизости построили «ящики». От зажигалок в округе сразу же сгорели какие-то деревянные строения. В случае пожара наш окружённый лесом крохотный посёлок мог не получить никакой помощи. Жить на Новинском с родными домоуправление мне не разрешало. Я решила уехать, разумеется, всего на несколько месяцев… Но сначала надо было перевезти архив в более безопасное место. Кому открыть тайну, с кем посоветоваться? Я поехала к Николаю Дмитриевичу Волкову. Сто лет я его не видела и понимала, что ему, как автору книг о Мейерхольде, страшновато было жить в последние годы. Но война как-то сразу отодвинула и притушила все прежние страхи. Зная, что Н.Д. живёт один, я надеялась – вдруг он согласится спрятать у себя. Но он сразу сказал, что размеры архива хорошо себе представляет и спрятать ему его некуда. Мы недолго обсуждали кандидатуры – к кому обратиться. Николай Дмитриевич сказал: «Лучше всего поговорите с Эйзенштейном. Во-первых, это человек, который, по-моему, не побоится взять. Во-вторых, у него есть дача».

Созвонившись с Эйзенштейном, я поехала к нему домой. Мы, по сути дела, были незнакомы – Сергей Михайлович крайне редко бывал на Брюсовском и меня не помнил. Выслушал меня молча, не задавая вопросов. Когда я замолчала, холодноватые глаза его сверкнули, и он сразу сказал:

– Хорошо, я возьму. Моя дача в безопасном месте и есть куда положить.

Перевозку мы брали на себя. Но Сергей Михайлович сказал, что сначала хочет обязательно приехать к нам и посмотреть, как мы всё устроили. Теперь пора было «расколоться» перед моими родными – на сей раз предстояло действовать у них на глазах. Был конец августа, и обитатели Новинского еще не съезжали с дачи. Посторонних там не было, не было Кости – вместе с другими студентами он рыл окопы под Москвой. Поговорила я сначала с тёткой. Александра Николаевна всей душой приняла нашу сторону, и ей легко было велеть своим родителям – обо всём, что увидят, – никогда никому ни слова. Но старики сильно сдали за последнее время и отнеслись ко всему просто равнодушно.

Свою поездку к нам Сергей Михайлович описал (читая это через двадцать лет, я страдала – господи, ну почему же он не попросил у меня тогда яванскую марионетку – я бы ему обе отдала…). Когда его шофёр вскрыл топором стену, С.М. только и произнёс – «романтично», залез в тайник и вылез, держа чёрный чемодан с письмами, – его он решил сразу забрать с собой в Москву.

Но предстояло и дальше «раскалываться» – Володя поехал к Алексею Петровичу Воробьёву просить машину. Это был прелестный тихий человек. Он сказал, что машина будет, и что за руль он посадит своего родного брата, который до того молчалив, что больше двух слов зараз не произносит. И в назначенный день и час пришёл грузовик именно такой, какой был нужен, – крытый фургон с запирающимися сзади дверцами. Документы у молчаливого водителя были в ажуре – он имел наряд на провоз какого-то количества центнеров молока. Сложили папки, мы с Володей залезли в фургон, и нас заперли снаружи. Ехали в Кратово через Москву. И мне впервые за всю эпопею было страшно. Мы ехали, по сути дела, по военным дорогам, машины то и дело останавливали, проверяли документы и грузы, особенно при въезде и выезде из города. Но ведь нам до того везло с этим делом, что до сих пор суеверие охватывает. Машину несколько раз останавливали, документы проверяли, а посмотреть, как выглядят бидоны с молоком, не выразили желания. Приехали. У калитки нас встретила мать Сергея Михайловича. Перетаскали папки в дом и сложили в какое-то странное вместилище – необыкновенно глубокий стенной шкаф без полок и перегородок. Сергея Михайловича не было, и больше я его никогда в жизни не видела.