Личное дело - Александр Михайлов

Получилось так, что однажды я всё же не выдержал: жалко было человека. Подошёл к нему, как всегда - одиноко стоящему на палубе, и попытался с ним заговорить. Нельзя сказать, что мне это удалось - он запустил в меня таким отборным матом! И дружеской беседы не получилось... Потом я понял, что он меня спасал. Он хорошо знал законы моря. И понимал, чем грозит мне моё отступничество.

Да. Он хорошо знал законы моря. И ни на что не расчитывал, когда бросился за борт. Потом он успел вынырнуть, крикнуть "Простите, братцы".

Все правила, соответствующие этой ситуации, были соблюдены. Но... спасательный круг был брошен на несколько секунд позже. А разворот судна по тревоге "человек за бортом" был сделан чуть больше. Конечно, он погиб. Потому что в ледяной воде больше 10 - 15 минут не продержаться; это было в Беринговом море... Спустили на воду шлюпку, конечно. Искали, как положено. И пошли дальше своим рейсом. Потеряли человека - и будто ничего не произошло. Вот что меня страшно поразило.

А мне, кстати, в тот вечер, когда я нарушил бойкот, крепко досталось. Как только переговорил я с ним на палубе и послал он меня матом, я дёрнулся, ушёл. И вот в кормовой надстройке открываю я дверь. Вдруг свет вырубается. И получаю я в челюсть так, что искры из глаз полетели. Избили братцы-матросики. Но дня три в каюте провалялся - и всё нормально. Правда, как уже потом на берегу выяснилось, всё-таки они мой сопливый возраст зачли. Пожалели...

История эта имела продолжение. После случившейся трагедии дошли мы до Бристольского залива. Ловля там прошла спокойно. На обратном пути заходим в порт Петропавловск-Камчатский. В карманах у нас уже что-то шуршало, и ребята пошли в ресторан. А я припозднился немного, отстал от прочих. Поднимаюсь по лестнице, а ресторан битком набит. Много моряков там было из Дальневосточного пароходства, из других. Смотрю - четверо ребят наших сидят, зовут: "Сань! Давай к нам! Иди сюда...". И один наш - а кулаки у него здоровые - говорит мне за столом: "Вот, Сань, мы тебя тогда приложили. Вот этими руками обрабатывали. Это от меня ты в челюсть получил. Но согласись, что ты закон нарушил. Хоть и по наивности, но нарушил". Разумеется, я согласился. "Хотя ты парень-то нормальный, - говорит. - Так что, если захочешь, то можешь сейчас ответить. При всех моряках врежь нам худосочной своей ручонкой по челюстям: не обидимся. Ну, боль-то свою вымести как-нибудь... А если не хочешь, давай выпьем - да и всё".

А чего я буду счёты сводить, если сам же был виноват? И тогда они сказали: "Ладно. Прости нас. Выпьем - и концы в воду". И я сказал: "Конечно. Давай..." И вот, напился я сильно, в первый раз. И меня волоком на судно притащили; в жизни не забуду. Положили в каюте. Проходит время какое-то: то ли полчаса, то ли час - не помню. Открывается моя каюта. Входит боцман: батяня. Поднимает одной рукой мою голову. И другой как влепит!.. Опять искры из глаз.

На другой день входит: "Ну, как, Саньк? Оклемался?". И я, с фингалом, потеряный: "За что?! Ну, от ребят я получил - там понятно всё. А ты-то за что меня, бать?". И вот что он мне сказал: "...Хороший ты парень, Сань. Но запомни ты закон моря: знай, с кем пить, когда и сколько. Не запомнишь сдохнешь!.." Вот и запомнил я на всю жизнь. Поэтому до сих пор у меня норма есть. И никогда не сопьётся тот, кто знает: с кем пить, когда и сколько. Вовремя мне эту науку преподали.

И ещё там случай был. Занесло к нам мужика одного на судно - первым рейсом шёл. По натуре он такой был... - шестерил. И мы через льды шли у Беренгова моря, а там тюлени. И хлопнул он из ружья с борта - мать у тюленёнка убил. А тюленёнок маленький, белый, глаза чёрные, плачет. Его на борт притащили... И как вся команда против этого мужика поднялась! Видел я их глаза. А был в их глазах немой укор: "Как же ты мог выстрелить, скотина?! Он же без матери пропадёт!".

И понял я тогда: не жить этому мужику среди моряков. Да и он понял, что будет изгоем среди всех - списался на берег, с повреждением почек. Хорошо с ним "побеседовали".

Плохие люди редко выживают в море. Потому что судно - это замкнутое пространство. Там человек с мелкой душонкой остаётся один на один с самим собой и редко находит себе подобных. И если на земле он может отыскать подонков, похожих на себя и как-то приспособиться, то в море он весь на виду. Море раздевает человека, обнажает его суть. Для мерзавцев это часто плохо кончается.

И было там ещё удивительное ощущение себя в природе. Сидишь после вахты на корме, и вокруг тебя - океан. Тихий. Это он с виду - тихий. Но какая же мощь просыпается в нём во время шторма! Я, слабый человек, мальчишка, становился частью этой мощной, безудержной, грохочущей, разыгравшейся стихии - привязывал себя канатом к борту судна, чтобы не смыло волной. И ощущение беспредельной, грозной, могучей силы, бушующей в природе передавалось мне. Когда видишь, как волна с десятиэтажный дом надвигается на тебя. И корабль вместе с тобой взмывает на гребень этой волны, и падает с гребня - в пропасть. Тебя поднимает, возносит к небу, бросает, окатывает тебя эта встречная волна с головы до ног! Набираешь воздуха в грудь - и какие-то мгновения ты под водой. И когда тебя бросает из одной стихии - водной, в другую - в воздушную, вверх - какое же это божественное ощущение! Такое омовение души происходит, будто всякий раз ты заново рождаешься и с каждой волной становишься сильнее. И всё по-разному каждый раз: килевая качка, бортовая качка. И - ветер в полной силе!

Много открывалось там запредельной красоты, никогда не повторяющейся: иногда мрачной, иногда светлой, кроткой, но всегда - новой... Солнце сильное, ветер, волна. И волна - целая водяная огромная гора - бъёт о борт, а верхушку её срывает ветром, швыряет на палубу. И миллиарды жемчужин, светящихся, сияющих, всю палубу осыпают - вся она в жемчугах сияет! И всё это перекатывается, движется, качается, переливается. И опять корабль взлетает. И опять верхушка новой волны сорвалась, обрушилась на палубу. И бабах! - рассыпалось всё, раскатилось. Всё - огромная дышащая стихия, грозная, прекрасная, всё - в сиянии солнца и брызг. Я просто по-мальчишески обалдевал от этого: такой это был великий восторг! ...И велико было благоговение перед стихией, почтение к красоте её и силе. Ни с чем это несравнимо...

Или выходишь вечером на палубу в штиль - всё совсем другое уже, другая совсем красота вокруг. Длинная светящаяся дорожка, похожая на лунную, тянется от винта и уходит за горизонт, в небо: планктон в ночи светится поднимается винтом и фосфорицирует. И когда это при полной луне, смотреть на такую красоту можно бесконечно... Не случайно, видно, человека тянет к природным стихиям - к огромной воде, к большому огню.

Я вообще фантастически влюбляюсь в то, к чему прикасаюсь. А тут, на судне, всё было дорого - к этому лежала душа!.. Начав с машинного отделения, я, надо сказать, сделал очень быстро корабельную карьеру - через год из машинного отделения перешёл в электрики и вахту стоял уже в ЦПУ. Это - центральный пост управления, где много света, приборов и где мало шума. И мне предрекали большое будущее, связанное с морем, флотом. У меня на руках вскоре было направление в Высшее мореходное училище. Но тут случилось несчастье: в Охотском море мы попали в десятибалльный шторм. Большое было обледенение. Много ребят, моих товарищей, тогда погибло. Очень много... Семьдесят с лишком человек легло на дно. Навсегда.

Обледенение - это страшная штука. Волна, захлёстывающая палубу, тут же застывает. Сейнера уходили кверху килем из-за ледовых наростов на палубе. Корабль покрывается льдом, тяжелеет, оседает, идёт ко дну. Рубит и колет этот лёд вся команда, ночь ли - день ли... Привязывали себя, чтобы не сорвало волной за борт, и долбили, сбивали лёд без отдыха, без сна. А его становится больше и больше с каждой новой волной... Судно, на котором был я, выдержало. Но четыре сейнера на дно ушло. С невероятным трудом удалось нам выстоять, выбраться из ледяных оков.

На берегу нас уже похоронили. Знали во Владивостоке, какая беда там у нас разыгралась. И когда я всё же сошёл живым на берег, на причале стояла мама.

Поседела тогда моя мама. Она ведь только ради меня во Владивосток, в чужой совершенно город, переехала, а тут - такое... И сразу, на причале, она сказала: "Всё. Сын - или море, или я". ...Сильно она за меня тогда напереживалась. А маме я старался уже, повзрослев, не перечить: помнил - я у неё один.

Вынужден я был списаться на берег. В полной уверенности, что временно... Теперь жалею - и не жалею. Очень это большая школа была ходить в море. Школа мужества. Пожалуй, нигде не смог бы я пройти такой прекрасной выучки, такого курса человековедения.

Нет, ничто меня тогда не сломало, и ничто не могло сдвинуть с пути. Чувство долга, чести, верности избранному делу и сейчас не пустые для меня понятия. Там, на судне, никто ведь и никогда не произносил высоких слов. Высокие слова не проговаривались впустую, а реализовывались в поступках и обретали не отвлечённый, а конкретный смысл в очень сложных обстоятельствах.