Личное дело - Александр Михайлов

И ведь как они начинали, все эти грабители, которые шли к абсолютной власти? Прикрывшись лозунгами о демократических свободах, обобрали народ так, как никаким коммунистам не снилось. А ведь нового демократы ничего не придумали - под этими же лозунгами всё разорили, под которыми разоряли Россию большевики в семнадцатом, в восемнадцатом годах: всё те самые "свобода, равенство, братство" были в ход пущены: лозунги Французской революции. И снова эти новые, демократические, революционеры много беды нам принесли. Очень много. И ещё не один десяток лет этих дел нам не расхлебать... Можно ведь было спокойно всё переводить на другие рельсы, эволюционным путём. Разные формы хозяйствования ужились бы и не помешали друг другу. В 1991-ом году трёх человек убили - принесли в жертву бескровной, в общем-то, революции. А большую кровь пролили - в 1993-ем году... Перед расстрелом Белого Дома и квартиры были вокруг здания к этому предстоящему событию скуплены, и камеры в них для съёмок были установлены заранее. Чтобы весь мир, в полном объёме, мог созерцать, как русские расстреливают русских. Вот как тщательно и заблаговременно был проработан этот сценарий. Всё по программе шло.

"...А в небе кружат вороны.

И вся в узлах верста.

И мы по обе стороны

Распятого Христа".

Поэт Алексей Алексейченко, который живёт в Белгородском селе, написал это. Короткое у него ещё есть стихотворение - "У Белого Дома":

"Постреляли. Пострелялись.

Что народу от того?

Кроме крови, не досталось,

Не досталось ничего.

Кроме пьянства по России,

Кроме Бога одного...

А у матери - Марии

Сын убит. Да и всего".

Западному капиталу, нашим приватизационным олигархам нужна Россия. Чтобы беспрепятственно её дробить и обирать дальше. Потому что здесь корень наш, препятствующий распространенью мирового зла. Им нужно уничтожение России - потому что она их не принимает! И русский человек будет препятствовать её дроблению и разрушению лишь до тех пор, пока он помнит, что он - русский. Им надо, чтобы мы забыли всё своё. А чтобы усваивали ту пошлость, которую нам дадут.

Хотели в наших паспортах отчества нас лишить, обкорнать наше происхождение. Хотели, чтобы за мной имени отца моего не стояло больше: стереть намеревались моё прошлое. А моё отчество - это мое Отечество! У православных, сохранивших старообрядчество, до сих пор живо в памяти то время, когда борода называлась словом отечество. И не случайно реформатор Пётр I начал реформу с того, что сбривал бороды - лишал Отечества...

Сегодня, взамен нашей родной и чистой культуры, с эстрадных площадок, с экранов телевизоров льётся откровенное бесовство. Оно не несёт ни красоты, ни гармонии. Оно несёт чудовищные вибрации, вбивание примитивного ритма. И миллионы наших детей вбирают их в себя. Но чем больше будут люди поглощать этой музыкальной грязи, бесстыдства, крови, тем быстрее наступит отторжение. И это будет Великое Отторжение, после которого захочется вернуться к своим истокам. К тому же самому ручью животворящему - к чистоте, потому что Господь не дал дьяволу двух вещей: чувства меры - и чувства стыда.

Но чем больше будет проявляться это их безобразие... (Слово-то какое без образие, отсутствие образа, искажение образа, исчезновение первоначального образа. Человек сотворён по образу и подобию Бога. А тут потеря этого образа во всём, потеря этой Божественной своей субстанции, которая даётся каждому человеку от рожденья!)... Так вот, чем больше будет этого безобразия, чем больше оно будет распоясываться и царить на нашей земле, тем сильнее человек будет тянуться к Настоящему. К чистому, родному. Тем скорее он прикоснётся к образному. К Божественному.

Ведь человек в основе своей - существо гармоничное. Именно потому он всё это видит, и начинает в конце-концов искать эту гармонию в себе - и в мире. Всё равно: Божественное в нём - говорит, оживает, пробивается сквозь всё наносное... Даже преступник, если он не больной психически, подсознательно стремится к очищению. И в нём тяга к своей первосущности, не искажённой пороком, - она живёт вечно. Да, бывает, что это - совершенно потерявший себя человек. Но, всё равно, он мучается и страдает. Человек, пусть подсознательно, стремится к этой дороге Божественной, и он - идёт. И даже если в этом не признаётся, и вроде всё это отрицает - гордыня его заедает, - а всё равно: всякий в душе своей стремится приблизиться к Божественному. Особенно - к концу жизни.

Конечно, любой человек переживает периоды обострения всяких нравственных болезней. "Война убивает тело, мирное время убивает душу, и неизвестно, где больше жертв", - так говорили Оптинские старцы. И я приветствую такой принцип: делай во благо ближнего - и во благо самого себя. Отдав - приобретёшь, и взяв - потеряешь.

Строительство церквей идёт вокруг. Но это же происходит и внутри души отдельного человека - строительство храма души. Происходит, именно наперекор всему безобразию, оживление духовной сути в людях. И в храмах наших душ начинается служение душевное. Служение Богу и России.

Может быть, сегодня мы не прячем глаза от стыда, глядя на главу нашего государства, потому что он - первый верующий правитель за последние восемьдесят лет. Именно это внушает надежду на то, что вот ещё немного - и начнёт очищаться Россия от маститых грабителей народа.

Говорят, нацию можно считать умершей, когда в ней не остаётся человека, способного отстаивать свой народ всегда и везде ценою собственной жизни. Нет такого человека в народе - всё: нет народа... Но не велика сейчас премудрость - потерять жизнь. А смело, бесстрашно побеждать, сохраняя себя как можно дольше, - вот умное искусство, которому надо учиться всем нам. Всем, любящим нашу обездоленную, обираемую до нитки Россию.

На детей и внуков очень надеюсь. Они ещё скажут своё!

... НО СТЕПАН СКАЗАЛ: "НЕ ТРОГАЙ ЕГО"

Мне в детстве ещё было внушено: как бы тебе не было плохо, всегда есть люди, которым в тысячу раз хуже. Вот что мне помогает не слишком сосредоточиваться на своих личных бедах, а помнить о других, которым тоже нелегко. Всё детство моё прошло в Забайкалье. В Читинской области - в бурятском посёлке Цугульский Дацан. Его ещё называют для краткости Ц. Дацаном... Купался на реке Онон - это приток Шилки. А когда мне исполнилось восемь лет, мы переехали на станцию Степь. Путь был короткий - всего восемнадцать километров от Ц. Дацана.

На станции Степь ничего кроме степи я не видел. Наша станция своё название полностью оправдывала. Степь простиралась до самого горизонта и дальше, как в фильме Никиты Михалкова "Урга". Режиссёрски он там очень точно передал это ощущение зноя, звенящую от жары степь. Я даже запах степной чувствовал, когда смотрел его фильм... Замечательный фильм!

А какие там бывают метели, морозы! Идёшь зимой в школу. Стужа до костей пробирает. И воробышки начинают падать с проводов от холода. Я их за пазуху набирал. Сразу - несколько штук. Пока до школы иду, они отогреваются у сердца. Потом в классе выпускаю. Бывало, что вместе с воробьями и меня из класса в холодный коридор выгоняли. Хорошо, что не на улицу.

Жилось нам всегда чудовищно трудно. Собственно, как и большинству в послевоенные годы. Спасибо, мама у меня была человек с характером. Она и жёсткая - и добрая, весёлая. Работящая была моя мама и редко опускала руки.

Около года жили мы в землянке, в бывшем морге. Получилось так, что сгорел наш дом. Переехали мы в другое место, а поселить нас было некуда. И когда мы вошли в землянку, оттуда только что покойника убрали. Сложили мы там печурку с дымоходом. Две кроватки нам поставили. Была ещё тумбочка и табуретка, вот вся наша мебель. В этой землянке я и жил несколько лет.

И, видно, оттого, что изо дня в день видел я одну только степь, думал о море. Мне физически не хватало водного пространства вокруг. Была там одна лужица в пяти километрах от нашей землянки. Называлась она Переплюйка. Эту большую лужу переплюнуть можно было - таким близким был противоположный берег. Отсюда, видно, и название. На берегу Переплюйки я сидел - и мечтал о том, чего был лишён: о морских далях. О путешествиях в дальние страны.

Мама меня одна поднимала. Детство было, конечно, непростое.. Мама с отцом расстались, когда мне было четыре года. Но мы с ним связь не теряли до самой его смерти. Письма писали друг другу. Встречались.

Были и голод, и нищета. Сладкого вообще не помню. И доходило до того, что на грани голодного обморока я ходил по помойкам и собирал зубную пасту - чтобы сладость во рту была. Выдавливал кое-как остатки из выброшенных тюбиков - и глотал. От голода и цинги так спасался. Это я хорошо помню. Старшая сестра от недоедания умерла вскоре после рождения...

Спустя время нам дали комнату. Недалеко от нашего посёлка находилась лётная часть. Мама работала там посудомойкой. А дома отстирывала бельё лётчиков. Развешивала и сушила в комнате. Постоянный запах мокрого сохнущего белья помню... Зимой оно на морозе висело, вымерзало. И столько вместе с ним свежести с улицы вносилось! Я к нему припадал - к морозной чистоте. Помню распаренные от стирки руки мамы... Зато патефон у нас со временем появился, пластинки. Сутками я перед ним сидел. Лидию Русланову слушал, не отрываясь. Русские народные песни. Потрясающие...