Личное дело - Александр Михайлов

И опять - чистая случайность: вдруг попадается мне на глаза объявление. В Институте искусств идёт дополнительный набор на театральный факультет. И я это объявленье прочитал. А как прочитал, так и рванул туда. Навис над вахтёршей - "Где тут в артисты берут?". Она, серенькая, маленькая, даже испугалась, по-моему. Молча указала на красивую женщину, которая спускалась по лестнице мне навстречу, как сама судьба. Может быть самый главный человек в моей творческой жизни. Удивительная женщина Вера Николаевна Сундукова. Строгая, красивая, с лёгкой проседью в волосах!.. Это фантастика какая-то была: она видит меня, бледнеющего, краснеющего, не владеющего собой. "Я хочу быть актёром!" - выпалил я.

Разумеется, ни стихов, ни басни, ни прозы - короче, ничего я не знал, только от желания весь трясся. И вот что-то она, Вера Николаевна, во мне углядела. Потому что не выгнала, а велела выучить хотя бы басню и прийти завтра.

...На что я надеялся, когда поступал, не знаю. Мне уже 21 год был! И среди поступающих считался я большим переростком. Те - со школьной скамьи.

Ну, как я басни в панике, в спешке добывал, это вообще разговор особый. Подряд ко всем прохожим, к совершенно незнакомым людям, на улице стал приставать: нет ли у кого басен на время? И надо же - нашёлся один хороший человек. Повёл к себе домой и дал книжку Крылова. И вот, у себя уже, листаю я её лихорадочно. И все басни - длинные!.. А экзамен - уже на утро.

Всю ночь учил - такую басню отыскал всё же, которая в книге покороче показалась. "Белка в колесе". Ещё стихотворение Лермонтова получше вызубрил. "На смерть поэта"... А утром вдруг оказался зачисленным! Я понимаю так, что авансом. Потому что читал я ужасно. Просто бездарно. Но с душой, правда.... И являл я собой там нечто вроде пылающего факела.

Может быть, меня даже из милосердия взяли: побоялись, что я тут прямо, у них на глазах, и помру. И все ведь, кто прослушивал, были против меня! Кроме Веры Николаевны. Вера Николаевна стала моим первым учителем - она оказалась одной-единственной в институте, кто сразу и навсегда поверил в моё будущее.

Но стеснительность моя, несмотря на морское прошлое, долго ещё давала о себе знать. Стоило Вере Николаевне Сундуковой испытующе поглядеть на меня, как я тут же покрывался краской. Только на пятом десятке я научился как будто владеть собой так, чтобы не краснеть, да и то... Скорей всего, не вполне.

И в институте тоже: ну до того чувствовал себя неумелым в том, что легко делается другими, которые много младше! Пока шли всякие там этюды... Никак не мог я понять всех этих глупостей - работы с воображаемыми предметами. И тяжело мне, и стесняюсь я чего-то, и боюсь. Они, юные, легко всё это делают, играючи! А у меня за плечами груз - он же на меня давит: и ремеслуха, и погибшие сейнера, и много ещё чего... Ну, не могу я, как они, да и всё тут! Я столько всего перевидел, а тут - в эти бирюльки надо как-то там играть...

В общем, был таким великовозрастным дуболомом. И сам понимал, что всё у меня идёт - из рук вон плохо. Можно было, конечно, сто раз плюнуть, бросить институт. Но вокруг - представить даже трудно, какие талантливые ребята находились вокруг. Да просто быть рядом с ними - уже счастьем казалось. Я готов был хоть с алебардой на сцене молча стоять, лишь бы - с ними.

Года два кряду меня из института выгоняли: все признаки профессиональной непригодности - налицо. Я даже стипендию не получал. На заводе электриком подрабатывал. Но занимался, правда, в институте подолгу, сверх положенного.

И вот ещё замечательное имя - Крылов Николай Владимирович: ах, какой человек, какой учитель был! В моей жизни и потом прекрасные люди встречались. Например, Всеволод Семёнович Якут. Дело даже не в том, что с его лёгкой руки я оказался потом в Московском театре имени Ермоловой. И даже не в том, что это был выдающийся артист. А в том, что был он удивительно красивым человеком. И много кого ещё я мог бы назвать в этом ряду. Но Вера Николаевна Сундукова, Николай Владимирович Крылов и Сергей Захарович Гришко оказались у меня самыми первыми - самыми бескорыстно со мной намучившимися.

А вот когда уже пошли отрывки, тут как-то моя творческая жизнь в институте наладилась. Оказалось, что роль, в которой определена личность вот что получается. Первый мой отрывок был из "Поднятой целины". Я играл Нагульнова. А Размётнова - Юра Кузнецов, известный затем питерский актёр. На этом все надежды разом оправдались. Именно тогда во мне произошёл своеобразный перелом. Я вдруг почувствовал себя именно Нагульновым почувствовал в себе его темперамент, жёсткость и юмор, драму и трагедию его жизни. И всё это я - сыграл. Да нет, пожалуй даже не сыграл, а по-настоящему прожил.

С того момента играю всё - одни пятёрки идут. И с третьего только курса выгонять за бездарность меня уже перестали.

Дипломной моей работой стали роли лётчика в "Маленьком принце" Сент-Экзюпери и Ивана Коломийцева в "Последних" Горького. Поставили "отлично". За обе роли.

После института играл я сначала во Владивостоке, в Приморском краевом драматическом театре имени Горького. Причём, достался с ходу - Достоевский: "девятый вал" для любого актёра. Первая же роль - Родиона Раскольникова в "Преступлении и наказании". В этом образе надо было сочетать тонкость внутренней организации и особую неустроенность душевной жизни. И при этом надо создать чисто русский характер, погружённый в поиски истины. И привести героя к очистительному бунту собственной совести.

Психологически я, конечно, не был готов к такому материалу. К тому же, на исполнителя главной роли всегда сильнейшим образом давит чувство повышенной ответственности - в его руках судьба спектакля. Если только он не найдёт верного ключа, то всех подведёт. На репетициях меня ретушировали с утра до вечера. По молодости лет чуть крыша не поехала. Из материала я, можно сказать, вообще не выходил. Ночами, во сне, по десять старушек "тюкал". Просыпался от ужаса в холодном поту. К счастью, был рядом хороший режиссёр Лёва Аронов. Спасибо ему... И теперь убеждён: к Фёдору Михайловичу надо приближаться осторожно, осознанно. Иначе это чревато не самыми лучшими последствиями.

Трудно, тяжело репетировал. Ведь Достоевский не просто вскрывает душу человека - он её беспощадно обнажает вновь и вновь. Для меня он - самый русский писатель из классиков, самый любимый и... до сих пор самый опасный. Опасный, потому что подчиняет себе, обволакивает душу, заглядывает в неё больно в ней резонирует.

И видимо, растерялся я всё же в свои двадцать четыре года перед многообразием красок, перед бесчисленными уровнями мысли - внезапно прикоснулся к слишком мощному пласту. Довёл я себя до такого нервного и физического истощения, что не выдержал мой организм. Даже премьеру пришлось откладывать на несколько недель...

Но сыграл потом. И вроде, говорят, неплохо. Это была для меня ещё одна хорошая школа. С тех самых пор Фёдор Михайлович стал одним из самых любимых моих писателей. Он и Чехов.

Потом я переиграл почти во всех пьесах Чехова. А вот Иванова так и не сыграл. Больше всего на свете мечтал я о трёх ролях - Иванова в "Иванове", Феди Протасова в "Живом трупе" и Флягина в "Очарованном страннике". Сыграл же - только Ивана Северьяновича Флягина...

УРОКИ ПРОВИНЦИИ.

НЕ РАСПАХИВАЙСЯ - НЕ ПОДСТАВЛЯЙСЯ - ДЕРЖИ ЯЗЫК ЗА ЗУБАМИ.

Когда наш главный режиссёр Басин уезжал из Владивостока в Саратов, режиссер Лев Михайлович Аронов посоветовал пригласить и меня. И с 1970 года для меня начался саратовский период. Я никогда не забываю мою провинциальную школу. Девять с половиной лет Саратовского академического театра им. К. Маркса могут многому на всю жизнь научить. Это - колоссальная жизненная и творческая школа.

Пожалуй, уже только в столице понимаешь, как важно для любого актёра пройти через провинциальную сцену. Я ни в коем случае не говорю сейчас о "провинциальном" искусстве - в настоящем искусстве провинциальности не бывает. Настоящее искусство не зависит от того, в каком городе оно осуществляется: в столице или в заштатном городке.

Меня, не так давно, кстати, спрашивали во Владивостоке, нет ли у меня желанья с какой-то своей ролью ввестись в один из репертуарных спектаклей Владивостокского театра, где я когда-то играл. Но, во-первых, я боюсь таких экспериментов. Ведь сложившийся спектакль - это такой сложный организм! Вторгаться в него - дело неоправданно рискованное. Конечно, на известное столичное имя зритель пойдёт живее. Но ради чего всё это? Я считаю, в провинции потрясающие актёры. Всегда есть среди них и блистательные, и талантливые. И вовсе не значит, что столичный актёр - лучший актёр. У кого как складывается судьба.

А владивостокскую публику я очень люблю. Только вот выступать мне перед нею намного сложнее, чем, скажем, в Мурманске или Екатеринбурге. Волнения больше.

В Саратове я играл Вершинина в спектакле "Три сестры" Чехова. Мелузова играл в "Талантах и поклонниках" Островского. Шаманова в известной пьесе Вампилова "Прошлым летом в Чулимске". Князя Мышкина в "Идиоте". Да, так получилось: через семь - восемь лет после Раскольникова на сцене театра драмы им. Горького во Владивостоке, снова - Достоевский... Чтобы князя Мышкина как следует сыграть, необходимо было самому уйти в определённое психологическое состояние, в реальной жизни мне совершенно не свойственное. Уйти-то уходил, да вот возвращаться оттуда тяжело...