Простая милость - Уильям Кент Крюгер

его легкие всасывают воздух, будто кузнечные меха.

Наконец-таки появился отец. Он вышел из своего кабинета, одетый в черную мантию и белую столу. Отец был статный мужчина и в пастырском облачении выглядел впечатляюще. Проходя мимо четы Коулов, он остановился и поговорил с ними вполголоса, а потом встал за кафедру.

Ариэль закончила пьесу. Мать поднялась. Ариэль снова положила руки на клавиатуру, собралась с мыслями и заиграла. Мать закрыла глаза и приготовилась петь.

Когда она пела, я почти что веровал в небесный рай. Кроме прекрасного голоса было в ее пении еще что-то, трогавшее до глубины души. Да, пела она так, что, стоило ей захотеть, — заплакал бы и деревянный столб. Или люди стали бы смеяться и плясать, влюбляться и уходить на войну. Перед тем, как она запела, тишину в церкви нарушал лишь ветерок, шелестевший в открытых дверях. Коулы сами выбрали, какое песнопение будет звучать во время службы. Выбор был странноватый и исходил, вероятно, от миссис Коул, чьи предки были из южного Миссури. Она попросила, чтобы моя мать спела спиричуэл «Колесница небесная».

Наконец мать запела, и то была истинная отрада. Она пела медленно и выразительно, донося самую суть этого великолепного спиричуэла и словно бы возвещая о небесном рае, и лицо ее было спокойным и умиротворенным. Я закрыл глаза, и ее голос осушил мои слезы, обогрел мое сердце и убедил меня, что Бобби Коул возвращается домой. Я почти порадовался за него, милого мальчика. Больше ему не придется беспокоиться о постижении мира, который все равно остался бы для него непонятным. Не придется сносить злые насмешки. Не придется думать о том, каким человеком он вырастет и что станет с ним, когда его престарелые родители больше не смогут его защищать и опекать. Пение моей матери уверило меня, что Бог забрал Бобби Коула из лучших побуждений.

А когда она умолкла, шелест ветерка в дверном проеме был подобен вздохам ангелов, исполненных благодати.

Стоя за кафедрой, отец прочел отрывок из Писания Прежде чем произнести проповедь, он спустился по ступенькам, прошел сквозь дверцу в алтарной ограде и наконец встал возле гроба. По правде, я не слышал многого из того, что он говорил. Отчасти потому, что душу мою переполняло мамино пение, а голова была слишком забита размышлениями о смерти. А отчасти потому, что отцовскую проповедь я слышал тысячу раз. Люди говорили, что он хороший проповедник, хотя и не такой пламенный, как хотелось бы некоторым из его паствы. Он говорил рассудительно и бесстрастно. Отец был человеком идеи, но никогда не пытался принудить людей к вере при помощи чрезмерного красноречия или актерства.

Когда он закончил, в церкви наступила тишина. Ветерок, влетевший сквозь открытые двери, дохнул прохладой, а цветы возле гроба шелохнулись, как будто мимо кто-то прошел.

И тогда поднялся Гас.

Он подошел к гробу Бобби и положил руку на полированное дерево. Если мой отец и удивился или встревожился, то виду не подал.

— Гас, ты хочешь что-то сказать? — спросил он.

Гас погладил гроб, словно собаку. Я увидел, как дрожит его тело, и понял, что он плачет. Кто-то из собравшихся кашлянул. Это прозвучало фальшиво, как будто для того, чтобы нарушить важность момента. Гас повернулся лицом к присутствующим и заговорил.

— Бобби изредка помогал мне на кладбище. Он любил тишину. Любил траву и цветы. Для меня и для вас он был всего лишь пустомеля, но он шептался с надгробными камнями, как будто делился тайной с людьми, которые там похоронены. У Бобби была тайна. Знаете, какая? Сделать его счастливым ничего не стоило. Вот какая. Он держал счастье в руке, как будто… Ну не знаю, как будто просто травинку из земли выдернул. И всю свою короткую жизнь он только и делал, что предлагал это счастье каждому, кто ему улыбался. Лишь одного хотел он от меня. От вас. От каждого. Улыбки.

Он оглянулся на гроб, и гнев изрезал его лицо внезапными морщинами.

— А что предлагали ему люди? Они потешались над ним. Вроде бы христиане, а говорили ему такие обидные вещи, будто камнями забрасывали. Надеюсь, ты прав, капитан, и там, наверху, Бобби сидит на руках у Бога, потому что тут, внизу, он был просто милый ребенок, которого пинали под зад. Я буду по нему скучать. Я буду по нему скучать, как скучал бы по дроздам, если бы они никогда не прилетали обратно.

Его лицо расплылось от слез. Я тоже плакал. Черт возьми, да все плакали. Мой отец сохранил самообладание, и когда Гас вернулся на свою скамью, спросил:

— Кто-нибудь еще хочет высказаться?

Я подумал было подняться. Подумал было рассказать им, как Бобби в первом классе сидел на задней парте. Учительница им особо не занималась. Она давала ему кусок глины, и он коротал время, раскатывая на столе колбаски и укладывая их рядами. Время от времени он поднимал голову, пока остальные вслух твердили алфавит и складывали два плюс два, и его близорукие глаза за толстыми стеклами в золотой оправе выглядели довольными. Я подумал было рассказать им, что и я считал Бобби никчемным, но я ошибался, а Гас был прав. Бобби обладал талантом, и этим талантом была его простота. Мир для Бобби Коула был местом, которое он принимал как есть, не нуждаясь в его постижении. А я вечно докапывался до сути, и меня переполняли смущение и страх.

Я не поднялся. Ничего не сказал. Как и все остальные, я тупо сидел, пока мой отец не вознес заключительную молитву, пока Ариэль не заиграла заключительное песнопение, пока моя мать не поднялась в своей красной атласной мантии и не возвестила о завершении всего этого.

А потом я услышал, как возле открытой церковной двери затарахтел мотор черного катафалка. Все встали, чтобы проводить Бобби до ямы, которую Гас уже вырыл для него на кладбище.

3

— В этой смерти есть что-то подозрительное, — сказал Дойл.

Была суббота, следующий день после похорон Бобби Коула. Мы с Джейком целое утро провозились во дворе у деда. Косили, стригли, орудовали граблями. В то лето мы каждую субботу занимались такой поденщиной. У деда был огромный домище