Маленький журавль из мертвой деревни - Янь Гэлин

Увидев Тацуру, Сяо Пэн тут же велел ей спускаться обратно. Не обращая внимания на приказ, она переложила арахис в карман командирской спецовки. На полу перед Сяо Пэном лежала нарисованная от руки карта заводской территории. Он начертил ее по памяти и теперь расставлял столпившихся вокруг рабочих по постам.

Сяо Пэн оторвался от карты и увидел, что Дохэ еще не ушла, стоит и смотрит, как он раздает указания. Он не мог разглядеть ее лица, но знал, что облик командира на фоне сменяющих друг друга великих событий тоже глубоко врежется ей в память, этот облик столь же грандиозен, как и сама эпоха.

Сяо Пэн понял, что пока он не съест арахис, Дохэ никуда не уйдет. Тогда он жадно набросился на ее угощение, он жевал и отдавал приказы, пропитанные запахом сырого арахиса, и люди уходили исполнять, а на их место приходили новые люди за новыми приказами. Отдав все приказы, Сяо Пэн повернулся напоследок и к Дохэ:

— Скорей спускайся! Торчишь тут со мной, на что это похоже?!

И тут случилась беда: противник не собирался штурмовать ворота завода или перелезать через стены, зато раздобыл где-то железнодорожный состав и на нем свободно въехал на заводскую территорию. Сначала никто из отряда Сяо Пэна не заметил этот поезд, замысел врага стал ясен, только когда состав влетел на территорию, опрокинув стоявший на рельсах порожний вагон.

В мгновение ока из поезда выскочила целая армия крестьян. Враги как-никак южане, они куда хладнокровней северян из группировки Сяо Пэна — и если дерутся, то насмерть. Южане поставили себе цель: захватить власть на заводе, и какая разница, кого брать в союзники? Крестьянам все равно нечем заняться, вот и наберем из них целый поезд солдат-добровольцев. Под руководством горстки рабочих крестьяне заняли все ключевые позиции на территории. Люди Сяо Пэна отступили в цех и в здание администрации. Скоро крестьяне захватили второй цех и клуб, стоявший напротив администрации. Клуб был ниже административной пятиэтажки, но для перестрелки эта позиция все равно оказалась неплохой.

Железную лестницу, которая вела на крышу, решили спилить. Пока выход на крышу под контролем, наверх никто не заберется. А значит, председатель Пэн будет в безопасности. Стрельба началась перед рассветом.

Противник открыл ожесточенный огонь. Из продырявленных мешков сочились струйки цемента, укрепление понемногу оседало.

— Эти сукины дети что, склад военного комиссариата ограбили? Откуда столько патронов? — скрипя зубами, цедил Сяо Пэн.

Когда рассвело, огонь стих. Сяо Пэн осмотрелся по сторонам — раненых не было, даже Дохэ казалась такой же спокойной, как обычно. Сейчас она уже не могла уйти, их встреча превратилась в свидание между жизнью и смертью. Сколько они еще пробудут вместе? Без еды и воды, на голой крыше, точно пара кузнечиков на нитке, пара травинок, втоптанных в грязь коровьим копытом, они будут вместе подниматься из этой грязи. Сяо Пэн подумал, что если бы не пули, которые, не ровен час. их убьют, такому свиданию самое место на театральной сцене.

— Пить хочешь? — спросил он Дохэ.

Она поспешно заозиралась по сторонам — канистра с водой, которую притащили на крышу, была уже пуста.

— Я спрашиваю — ты пить хочешь? — Сяо Пэн подумал: до чего хорошая женщина, первым делом решила, что это ему нужна вода.

Скоро Сяо Пэн с головой ушел в приготовления к новому бою. Тацуру не сводила с него глаз, надеясь, что он заметит: больше всего ее мучит не голод и жажда, а невозможность облегчиться. Когда с приготовлениями было покончено, Сяо Пэн подал ей знак. Пригнувшись, она побежала за ним к краю крыши, по периметру был проложен желоб для отвода дождевой воды. Сяо Пэн скомандовал подчиненным:

— Всем отвернуться и закрыть глаза!

Сам он тоже закрыл глаза, но не отвернулся. Присел на корточки за ее спиной и распахнул спецовку.

Тапуру покраснела до самой шеи.

Пока противник не отступил, Сяо Пэн выгораживал своей спецовкой для Тацуру временный туалет. Они уже не бегали к краю крыши, Сяо Пэн просто закрывал ее спецовкой, и дело было сделано. Хорошо хоть, без еды и питья этот стыд случался всего раз в семь-восемь часов.

Крестьяне один за другим вспомнили про посевы: рис вот-вот созреет, нужно возвращаться домой на поливку. За некоторыми приходили жены с детьми, выговаривали: тебя убьют, а семья лишится работника, приносившего больше всего трудодней, и кто нам за это ответит? Так на утро третьего дня великий крестьянский штурм был окончен.

Подручные Сяо Пэна снова приварили железную лестницу и по одному спустились вниз. Начался ливень, цемент в мешках размокал, и укрепление из временного превращалось в постоянное. Сяо Пэн отправил всех вниз, а сам остался на крыше вдвоем с Дохэ.

Ливень хлестал по их лицам, Сяо Пэн смотрел на Дохэ сквозь пелену дождя. Вот так смотреть на нее — что может быть романтичней?

— Спасибо.

Она не поняла, за что он благодарит.

— Спасибо тебе за арахис, — день и две ночи он неутомимо командовал боем, спасал своих людей из опасности. И все благодаря горстке арахиса? Он и сам не знал.

— Спасибо! — отозвалась она.

— За что?

Сквозь струи дождя он увидел, что она снова густо покраснела.

Сяо Пэна ждали великие дела, спустившись вниз, он простился с Дохэ.

Чжан Цзянь и Сяохуань увидели, как Дохэ, пошатываясь, бредет к дому, и оба выскочили навстречу. Где тебя носило? Почему такая измученная?

Дохэ ответила, что оказалась в окружении на крыше администрации, день и две ночи ничего не ела. Она до сих пор с ними не помирилась, и весь разговор складывался из вопросов Сяохуань, на которые она сама себе и отвечала: «Как же так? Поди, и не ела ничего два дня? Точно не ела! И не умывалась? Так и есть, наверняка закрыли в какой-нибудь дыре без воды…»

Потом Сяохуань сказала Дохэ, что она тоже два дня ничего не ела — почти ничего. Ходила сама не своя, думала, пуля уложила Дохэ в какой-нибудь богом забытой дыре! Сяохуань то пихала Дохэ, то тащила за собой; проходя мимо соседских квартир, она радостно кричала в кухонные окошки, и отворенные, и закрытые: «Вернулась! Цела, невредима!»

Из открытых окон отвечали: «Сестрица вернулась? Вот и хорошо!»

Кто-то из соседей встретил Чжанов на лестнице, тут же и разузнал, как сестрица Дохэ спаслась из передряги на заводе. Но когда дверь за Сяохуань, Чжан Цзянем и Дохэ закрылась, соседи первым делом подумали: значит, эти новости они от нас не скрывают? Тогда почему про Ятоу как следует не расскажут? Небось, заболела какой-нибудь стыдной болезнью!

Сяохуань знала, что задолжала соседям рассказ про Ятоу, но по-прежнему шутила с ними и переругивалась, словно не видела взглядов, требовавших вернуть долг. Этот долг останется за ней, ничего не поделаешь. Чжан Цзянь вернулся домой худой и черный и только несколько месяцев спустя рассказал им с Дохэ всю правду. Ятоу исключили из планерного училища, она не захотела возвращаться домой, проходить сквозь строй соседей с их расспросами, пришлось Чжан Цзяню отвезти ее в Дунбэй, на малую родину. Покойного начальника Чжана там помнили, и Ятоу дали работу в уездном центре, вроде не очень тяжелую. Узнав все это, Сяохуань едва с кулаками на мужа не набросилась: немедленно поезжай и верни нам Ятоу, не слыхала я еще о таком позоре, чтобы человека насмерть придавил. Чжан Цзянь ответил, что Ятоу сказала твердо: если ее вернут домой силой, она будет биться головой об стену, пока насмерть не убьется.

На другой день одна из сотрудниц жилкомитета поинтересовалась:

— Рассказывают, будто Ятоу в ВВС говорила на японском, кто-то услышал и ее исключили?

Сяохуань как раз болтала о чем-то с жилкомитетскими тетушками и тем же веселым тоном отвечала:

— Мамку твою исключили! Ятоу сама кого хочешь исключит. Много чести ВВС иметь в своих рядах нашу дочку!

Из жилкомитета она пошла не домой, а в горы. Сяохуань еще никогда здесь не бывала, она любила шумные, веселые места, зачем ей было по горам ходить? Забралась наверх, нашла местечко, где ветер потише, села, и взгляду открылся необъятный простор. Что они знают, Чжан Цзянь и Ятоу? Испугались, что соседи станут перешептываться, пихать друг друга локтями под бок? Пусть перешептываются, пусть сколько угодно пихают друг друга под бок, никакой позор долго не живет, скоро в другой квартире что-нибудь приключится, вот тебе и новый позор. А за новым позором старый забудется, словно его и не было.