Сшитое сердце - Кароль Мартинез

узоры и гранатовые зерна. Багряный бархат и пурпурная тафта. Порфировые пуговицы и кровавые слезы в золоченом ларце. Рубиновый блеск в черных глазах портнихи. Кораллы шелка-сырца и пылающие герани. Несколько оставшихся отрезов сверкали среди ватной белизны подвенечных платьев. Красный наряд своим таинственным кипением затмевал их все. Он силой завладевал взглядом, и постепенно портниха стала уделять ему особое внимание.

Через две недели Аделаида пришла на примерку.

В комнате нашей матери, где царило большое зеркало, которым позволил ей обзавестись ее успех, отражение Аделаиды на мгновение дрогнуло. Красавица, пошатнувшись от дыхания только что надетого красного платья, утратила надменность, и время сделало легкую, неуловимую паузу. На мир повеяло покоем, и все агонии на мгновение замерли. Красота чувствовала себя как дома в этом атласе, среди яростных оттенков которого только такой необыкновенный цвет кожи и мог выжить. Но передышка не затянулась. Аделаида тотчас опомнилась от изумления и одним движением руки разрушила гармонию своей кожи и ткани. И между девушкой и кровавым платьем завязалась битва: отвоевать свое место, заставить на себя смотреть, и чтобы больше ничего не видели. Равновесие было нарушено, платье душило девушку, а та, отбиваясь, сокрушала платье. Красный ларчик платья обернулся вульгарностью. И Аделаида отыскала ошибку. Этот торчащий волосок, эту нитку, которая едва высовывалась, но так раздражала кожу, что она подцепила нитку ногтями и выдернула. И, поскольку в творениях моей матери всегда имелась какая-то тайна, эта единственная оборванная нитка разрушила сооружение из ткани и юбка упала к ногам юной красавицы.

– Куда это годится? Мое платье держалось на ниточке! Надо все переделать, его и на один вальс не хватило бы! – пошутила прекрасная Аделаида с безупречной улыбкой.

Моя мать удивилась непрочности своего произведения. Она снова примется за работу. До сих пор у нее не случалось осечек. Она ничего не понимала.

Моя мать попалась на крючок.

Мы в бессилии смотрели, как она постепенно распадается. Одержимая бесконечными переделками, которых требовала Аделаида, она забывала поесть, потеряла сон, рассыпала свои катушки, растеряла пуговицы, иголки и булавки. Фраскита Караско крошилась. Чем больше она исправляла платье, тем больше рассыпалась сама. С каждой новой примеркой на кроваво-красном бальном платье множились невидимые изъяны, и безупречная улыбка с жестокой легкостью их подчеркивала, а взгляд моей матери тонул в зеркале, залитом красной тканью.

Руки у нее начали дрожать, движения сделались неуверенными, глаза потускнели. Смерть легонько потянула за красную нитку, и наша мама истрепалась.

– Нам надо приготовиться, – сказала однажды ночью Мартирио, поглаживая меня по лбу в темноте, когда мы все легли спать.

– К чему приготовиться? – Это голос Анхелы.

– Разве ты ее не узнала?

– Кого? – спросил в темноте другой голос.

– Не узнала это лицо, нарисованное кровью Сальвадора на его знамени, лицо прекрасной дамы, которая вышивала рядом с нашей мамой? – прошептала Мартирио. – Это смерть заказала себе бальное платье.

– Аделаида!

– Я ненавижу ее улыбку. Когда я вижу ее, мне убивать хочется.

– Именно это она и старается внушить некоторым. Другие покоряются легче.

– Надо уничтожить это отравленное платье!

– Мама этого не переживет.

– Слишком поздно, ее душа держится на ниточке, – сказала Мартирио. – Скоро мы останемся одни. Давайте спать.

Под кроватью

Мне едва исполнилось четыре года, и я слушаю последние мамины слова – бессвязные, ее ум расползается по швам. Тусклые шерстяные фразы, слова, выведенные тамбурным швом, истончившаяся до нитки боль. Я слушаю сотканные ею тяжелые плащи рассказов, гербы, разноцветные стяги. Слушаю крики, слезы, жемчуга и самоцветные камни, блестки из драгоценных металлов. Я слушаю долгие паузы, что подобны просветам в вышивке ришелье, облегчающие плотный, загроможденный сказочными мотивами воздух комнаты. Внезапные пробелы в долгой агонии, punto in aria[13]. Я слушаю дыхание моей матери, мережки, сеточки, кружева, узоры, вышитые ее побелевшими губами на карманах, воротниках, петлицах и пуговицах воображаемых жилетов из пунцового казимира.

Иногда шелковые слова ложатся плашмя и не проникают в мой занятый играми ум, но они навсегда пришиты к нему невидимыми стежками. Моя душа расшита прошлым, сплошь вышита настилом из тщательно соединенных птичьих перьев. Вышивка-зеркало, слова портнихи добавляют к моему внутреннему пейзажу осколки серебристого стекла или слюды. Ее долгие монологи сыплются в комнату и усеивают мои детские игры чужими воспоминаниями. Грезы портнихи одна за другой нашиваются невидимыми иглами, такими тонкими, что они почти не ранят мои нежные ткани. Я становлюсь для нее полотном, натягиваюсь изнанкой кверху на деревянные пяльцы, хотя я всего лишь из плоти, костей и крови. Я тайком подбираю то, что вырывается из корчащегося в судорогах тела и бьется во влажном коконе постели и слов, я собираю то, что хлещет из моей матери.

И вот через меня протягивается нить, ряд за рядом вывязывается сложный узор.

Я почти не дышу, чтобы она не почувствовала моего присутствия в уединении ее агонии. Мне душно, я тону в дурманящем аромате ее последнего вздоха. Я то задыхаюсь в шорохе ковыля, которым набит ее матрас, то, забывшись, напеваю считалки, выученные снаружи, во дворе, на свежем, пронизанном солнцем воздухе. Но мой голос не достигает матери, распростертой на другом склоне мира, за пружинами, матрасом и мокрыми простынями. Я жду ответа, который не приходит, узелка, который меня завершит, крохи нежности, поцелуя. Я жду, что среди переплетения слов и нитей она произнесет мое имя. Но нет – сыплются лишь тысячи хрустальных бисеринок, обрезки ниток и деревянные бусины, льется лишь кровавый атлас, сплюнутый в ночной горшок рядом со мной. То, что она дарит мне перед смертью, ничуть не похоже на поцелуй, и я стискиваю полупустое тело моей куклы, пытаясь удержать струйку песка из прорехи в ее животе.

Теперь я вспоминаю, что для этого и пришла – чтобы она починила мою игрушку. Я бесшумно проскользнула в темный бархат ее комнаты и не посмела ей сказать, что моя кукла прохудилась.

Поцелуй смерти

Встав посреди двора на самом солнцепеке, там, куда не добраться никакой тени, на том самом месте, где моя сестра Клара, лакая дневной свет, проводила без движения целые дни, попав в оставленные ее ногами следы, я слышу далекое эхо всех историй, которыми Анита в течение многих лет нас наполняла. Они сочатся из царапин и трещин в стенах, ручьями текут ко мне. Живые, они завладевают мной. Ничего не происходило, кроме этих рассказов в темноте. Стулья ссорились из-за мест, проталкиваясь в первый ряд, и сами стены трепетали, воображая себя плотью. Камень перевоплощался, чтобы грезить в тени рядом с нами, чтобы и его