Сшитое сердце - Кароль Мартинез

Анхеле.

– Я видела вчера, как ты дрался, и твоя картина меня тронула, – в слезах ответила она. – Я не знаю, когда ты вернешься, но ты знай – мы будем ждать тебя.

– Когда моя картина станет совершенной, никто не посмеет ее топтать. В тот день отец поймет, и я вернусь.

На оставшиеся деньги Хосе купил двух мулов и пресловутую деревянную повозку, выкрашенную в красный цвет. На крыше он велел написать огненными буквами: “Хосе Караско, Красный Дракон”. Отец с победной улыбкой стоял посреди двора, готовый тронуться в путь вместе со своим чемпионом, вновь обретенным сыном, из которого он сделает величайшего бойца всех времен.

– Я подумал, что ты должен носить мое имя, старшего сына Караско всегда зовут Хосе! Вы как думаете, девочки?

Девочки никак не думали. Мы молча смотрели, как наш хромой брат выходит за ворота, и Мартирио крепко обняла Клару, словно хотела помешать ей уйти следом за ним.

Благодаря своей черной птице Анхела долго парила над красной повозкой и смогла провожать нашего брата до тех пор, пока он не скрылся за горизонтом. Тогда ворона резко каркнула, прощаясь с ним, полетела обратно и уселась на плечо плачущей хозяйки.

Шедевр

Раны стен нашептывали мне историю нашего брата, ту историю, которую голос Аниты так часто рассказывал нам в темноте до тех пор, пока я не выбрала вечное одиночество и не освободила ее от обета. Педро был нашим любимцем, и вечером во дворе окруженная стульями Анита на несколько минут возвращала нам его живым.

Она всегда начинала с рассказа о Смите, говорила, что видела его потом в городе, он, по обыкновению своему, был пьян и не держался на ногах, но узнал ее. Говорила, что он бросился к ней, чтобы поделиться новостями о Педро, о великом художнике. От него она и узнала, чем закончилась история Красного Дракона и каким образом Смит повстречался с красной повозкой.

Дело было зимой, он осел где-то в глубинке, в гарнизонном городе, набитом легионерами и женщинами легкого поведения. Он бродил с пустыми карманами, рассказывал свою жизнь всякому, кто поставит ему стаканчик-другой, напрашивался на жратву, развлекая славных малых, – и тут наткнулся на шапито Красного Дракона. Следом за легионерами, прихватившими его с собой, он вечером отправился туда и, хотя был пьян, узнал нашего брата. Педро повзрослел, сильно изменился после драк. Смит увидел в нем брата по несчастью, и у него разом пропала охота отлить, чего давно уже хотелось. Педро, одетый в красное, в дурацкий наряд из алых перьев, завершал в центре арены великолепную картину: петухи, показанные в движении, в окружении разноцветных лиц с зыбкими очертаниями, разорванных гримасами, измученных собственными криками, и из ткани этой толпы выплывали два взгляда – два взгляда, устремленных друг на друга в мешанине красок и страданий, два взгляда в этом распадающемся мире, нарисованные бойцом с переломанными пальцами и распухшими глазами, в которого превратился наш брат. Два любящих взгляда, как мост, переброшенный через неистовство игроков.

Человек-монстр, исполин с пустыми глазами, молча ждал на границе этого пространства боя, написанного красным мелом, а наш отец, приставив ко рту рупор, задирал его, кричал, что тот ни за что не решится драться с его сыном, его алым чемпионом, да, израненным, но непобежденным. И Педро, маленький и одинокий в центре своего грандиозного творения, Педро, поглощенный мелом, Педро, в своем жалком ярмарочном наряде, невозмутимо продолжал рисовать.

И вот последнее цветное облако, которое выдохнул измученный художник, раскроило полотно надвое, вспороло, как живот, и картина ожила. Противник взглянул на трепещущее у его ног изображение, и его пустые глаза наполнились слезами. Он попятился. Завороженные зрители молчали, все взгляды были прикованы к картине. Противник, нарушив молчание, пробормотал, что не станет топтать этот заколдованный круг, что не вступит в него, что потеряет тогда душу. А наш отец топал ногами и орал, призывая для сына другого соперника.

– Выходите втроем, вчетвером на одного, выходите и деритесь! Если сумеете победить – поделите кубышку между собой! Я ставлю на кон все, что мы до сих пор заработали, все, что сумели накопить за семь лет боев! Чего вы боитесь, трусливая шайка? – ревел Хосе, а его сын, запертый в центре картины, распрямился и стоял, с улыбкой глядя на свое произведение. – Испортить боитесь? Да вы посмотрите, это же мел, картина и не должна быть долговечной! Вот я в нее запрыгиваю и топчу! Смотрите, она стирается. Это всего лишь цветной порошок! Какого черта вы трусите?

И тут Анита прерывала свой рассказ, чтобы отдышаться, потому что всякий раз, когда она доходила до этого места в истории Педро эль Рохо, голос у нее срывался. Она брала себя в руки, как удерживаются от слез, и продолжала чуть изменившимся тоном.

Затем она описывала своего брата, взгляд брата на отца, уничтожавшего шедевр, который создавался годами, истинное чудо, только что наконец завершенное после стольких лет и стольких ударов. Педро смотрел, как отец уничтожает огромную картину, этот мир из красок и битвы, – картину, отменяющую любую жестокость, останавливающую цепь насилия, меняющую его судьбу. Несколько секунд он смотрел на человека, чьей любви, уважения, признания так жаждал, смотрел с нежностью, а потом сделал шаг и одним резким движением свернул ему шею – как цыпленку.

Машинист локомотива

Мы прокляты. Наш род проклят. Мы задыхаемся среди бессвязных историй, призраков, молитв и даров, которые оборачиваются страданиями.

Вот они мы, ступаем по кромке наших жизней, по кромке мира, неспособные существовать сами по себе, несущие груз не нами совершенных ошибок, сгибаясь под тяжестью судьбы, под вековым бременем скорбей и предшествовавших нам верований. Двор замыкает меня в себе, сестры меня окружают, шепоты преследуют меня, отравляя мое пространство, – отзвуки, молитвы, бормотание умершей матери, вышивающей свои бредни на изнанке моей кожи, подстрекающие к убийству мелодии моей птицы-сестры, карканье ее вороны, голос Аниты-сказительницы, без конца разыгрывающей перед нами сцену смерти отца или сцену отъезда Клары, каждый раз добавляя подробность, которой мы не слышали, придумывая новую реплику или нового персонажа.

Разве не рассказали мне мою историю до того, как я ее прожила? Разве не сочинили мое одиночество, не повлияли на него?

Я начинаю сомневаться в подлинности своих воспоминаний. В самом ли дела я – та, что решила остаться одна? Или та, кому одиночество было навязано, продиктовано матерью, сестрой, сказкой, которую с давних пор рассказывали во дворе? Да и родилась ли я здесь, за стеной, после этого нечеловеческого перехода