Сшитое сердце - Кароль Мартинез

под открытым небом из страха не сдержать невероятное обещание, из страха не удовольствоваться словами и поддаться желанию, которое накатывало на них всякий раз, как они слишком близко подходили друг к другу или оказывались одни в комнате.

В течение пятнадцати лет Анита и Хуан питались словами, чтобы сдержать слово.

В первый вечер Анита рассказала нам историю Фраскиты Караско и Человека с оливами, человека с пришитым желанием, который, возможно, был моим отцом. Тогда я впервые услышала сказку о поставленной на кон и проигранной женщине.

Затем, из вечера в вечер, истории разматывались, и я оставалась бодрствовать последней, сопротивляясь сну, чтобы узнать, что станет с Сальвадором или с Лусией, красоткой-аккордеонисткой. Я дрожала от страха перед людоедом, меня смешило описание человека-локомотива, случайно зашедшего в наш двор с длинной вереницей детей, возмущало коварство второго мужа Клары, изумляли таланты моей матери, потрясала судьба моего брата-отцеубийцы. Взрослея, я лучше понимала каждую из этих историй, хотя не всегда могла разобраться в сказанном, но меня не заботила подлинность событий. И все же, даже если воспоминания мои путаются, мне кажется, что Мартирио не было пятнадцати лет и что она еще держала меня на коленях, когда Анита рассказывала о череде беременностей этой сестры-убийцы; что светлая Клара все еще жила в нашей комнате, когда была рассказана печальная история ее второго брака, и что я была ребенком, когда впервые услышала рассказ о моем грядущем одиночестве.

Да, чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что во всем этом была какая-то магия. Если только мы не были вылеплены из слов.

Ночью во дворе

Слушайте, сестры мои!

Слушайте ропот, наполняющий ночь!

Слушайте… шум матерей!

Слушайте, как он течет внутри вас и застаивается в ваших животах, слушайте, как он загнивает в потемках, где растут миры!

С первого вечера и первого утра, со времен Книги Бытия и начала книг, мужское спит с Историей. Но существуют и другие рассказы. Подземные рассказы, которые втайне передают женщины, сказки, спрятанные в уши дочерей, впитанные с молоком, слова, выпитые с материнских уст. Нет ничего более завораживающего, чем эта магия, усвоенная с кровью, усвоенная с месячными.

Священные вещи нашептывают в кухонной темноте.

На донышках старых кастрюль, в запахах пряностей магия и рецепты существуют бок о бок. Кулинарное искусство женщин переполнено тайной и поэзией.

Все преподано нам разом: яркость огня, холод колодезной воды, жар железа, белизна простынь, благоухание, пропорции, молитвы, смерти, игла и нить… и нить.

Порой из недр чугунка восстает некая иссохшая фигура. На меня смотрит безымянная прабабка, которая так много знала, так много повидала, так много молчала, так много вытерпела.

Безмолвные страдания наших матерей заставили умолкнуть их сердца. Их жалобы растворились в похлебках: молочные слезы, кровавые слезы, пряные слезы, соленые и сладкие.

Елейные слезы, умащающие мужское нёбо.

За пределами тесного мирка своего домашнего очага женщины внезапно нашли другой.

Дверцы духовок, деревянные лохани, провалы колодцев, засохшие лимоны ведут в сказочный мир, который исследовали только женщины.

Упрямо сопротивляясь реальности, наши матери в конце концов из недр своих кухонь изогнули поверхность мира.

То, что никогда не было написано, – женское.

Золотые пуговицы

Когда настал черед Клары, когда она впервые запятнала платье, мои сестры посоветовались и решили, что ночью она ничего не услышит, ничто не проникнет в ее беспробудный сон. Ни одно слово, ни одна молитва.

Посвящение должно было происходить ночами на Страстной неделе, и самая ночь делалась препятствием.

И потом, Кларе не было дела до окружающего мира. Прозрачную Клару часами напролет пронизывало солнце. Клара не дослушивала истории до конца. Клара звонко смеялась, замечая блики, и гладила по голове изредка попадавшихся ей блондинов. Клара любила серебристую поверхность зеркал, не видя отраженного в них прекрасного лица. На что ей эти молитвы, которые им самим почти не пригодились?

Сияющая Клара не вполне обитала в нашем мире, хотя и была его центром, и ее красота притягивала все взгляды. Большую часть времени она проводила в праздности, греясь на солнце. А когда его лучи опускались за дома и двор начинала захватывать тень, Клара иногда уходила следом за солнцем в красную пустыню, и мужчины подстерегали ее, неизменно дивясь ее красоте. Ни один из них не смел к ней приблизиться, ее чары удерживали их на расстоянии.

Клара пересекала город подобно светящемуся призраку, не узнавая дорог, по которым шла, хотя они всегда были одними и теми же. Нам уже не надо было за ней следить, ее путь неизбежно приводил ее в одно и то же место, на плацдарм перед ратушей, и мы знали, что в сумерках найдем ее там. И тогда та из нас, кому поручалось вернуть ее домой, вела ее за руку, и хотя за время перехода она научилась шагать, не просыпаясь, случалось, что ноги переставали ее держать и приходилось нести ее, как мертвую.

В один из своих побегов она и встретилась с молодым офицером, который стал ее первым мужем. У него были старательно начищенные золотые пуговицы. И пуговицы притянули взгляд нашего прекрасного гелиотропа. Ей показалось, что солнце пролилось на этого высокого юношу, и когда он своим ясным голосом спросил, как ее зовут, она ему ответила.

Он был парижанином и ни слова не понимал по-испански. Сама она никогда не пыталась выучить французский или арабский. Впрочем, она никогда и ничему не пыталась научиться. А ведь она, как и я, ходила к монахиням, чтобы выучиться чтению и письму, но окна в классной комнате были для нее недостаточно большими, коридоры – слишком темными, а в книгах было слишком много черных букв! Ее восхищала лишь белизна бумаги, и казалось нелепым так прилежно ее пачкать – страницы будто мухами засижены. И пока вся прочая мелюзга скрипела перышками или вглядывалась в черную доску, Клара следила глазами за солнечными зайчиками, отброшенными стеклами очков монахини, которая вела урок, или еще того хуже – лучезарная девочка, не скрываясь, отворачивалась от учительницы и высматривала солнце сквозь грязные стекла. Подобное поведение было недопустимо! Собственно говоря, Клара ничему не могла научиться ни днем ни ночью. И бить ее линейкой оказалось бесполезно. Наставницы задыхались от ярости, но ничего не помогало. И вскоре, чтобы сберечь нервы учительниц, ее перестали принуждать к чему бы то ни было. Мои сестры предоставили ей развлекаться самостоятельно, наполняться теплом и светом сколько ей угодно.

Так Клара и росла посреди двора, замирая под солнцем, а мальчишки кружили в