Сшитое сердце - Кароль Мартинез

class="p1">– А потом они надели на нас перчатки, – продолжал бывший боксер, словно говорил сам с собой, – и стало еще хуже, перчатки защищали только руки, а лица разбивали в хлам. Можно было лупить еще сильнее, не попортив пальцы. Теперь у них на руках подушки.

– А ты хоть раз убил человека? – спросила Мартирио, которая уже третью неделю молча слушала россказни старого пьянчуги.

– Случалось слишком крепко врезать, это часть профессионального риска. Но клянусь тебе, девочка, это было без всякой ненависти. Я, знаешь ли, потерял почти все зубы, вижу только одним глазом, пальцы у меня раздроблены так, что я не смог бы ни слова написать, даже если бы умел. Иногда мне и стакан-то в руке удержать трудно, а иной раз по утрам голова до того кружится, что я не могу встать с постели. Так вот, хотите верьте, хотите нет, но я не держу зла на парней, которые дубасили меня в дыму под крики публики, все было по правилам! И я думаю, что те, кого я отправил на небеса, тоже на меня зла не держат, и сплю спокойно. Да уж, что-что, а это мне спать не мешает!

– Одна вещь не дает мне покоя, – признался Хосе однажды вечером. – То, что мой сын дерется, только когда приходит в ярость.

– Точно, это главная трудность – научиться управлять своей яростью. Обуздать ярость и страх перед жестокими ударами. Самая большая трудность! – подхватил американец.

– Ничего он не боится! – возмутился отец. – Ему всего лишь требуется веская причина, чтобы полезть в драку. Видишь ли, этот мальчик рисует, и если тронут его картину, его уже ничто не остановит. Вот я и подумал – может, он мог бы разрисовать круг как раз перед началом боев, а как только противник потопчется на его площадке, матч и начнется.

– А раунды? Как быть с раундами? И с колоколом? И с арбитром? Хосе, у тебя хорошее вино, и твое общество мне нравится! Так вот, хочу тебе сказать, что я никогда еще не видел такого здоровенного пятнадцатилетнего парня, как твой сын, и если я здесь, так не только ради того, чтобы есть и пить, просто мне хочется посмотреть, что получится из твоего мальчика. Но поверь, если он не научится управлять своей яростью, ты только на ярмарке и сможешь его показывать. Даже по ту сторону Атлантики на него смотреть не захотят!

– Ты сегодня выпил лишнего, – после долгой паузы, оскалившись, сказал мой отец. – Педро проводит тебя домой.

И старый Смит, которому еще не было пятидесяти, но он получил столько ударов, что можно было дать ему на двадцать лет больше, старый Смит, который жил в медине, потому что ни на что другое у него денег не было, старый Смит вышел, опираясь на руку Педро и распевая песни своей родины, и больше мой отец никогда его не приглашал.

Теперь Педро снова мог рисовать не только на воображаемых полотнах, Хосе даже купил ему на деньги нашей матери разноцветные мелки. Мой брат плакал от радости. Затем отец снова повел его на причал и велел рисовать.

Педро тут же начал картину для отца, он помнил второй бой Красного Дракона, помнил, как двигались петухи, как свирепо они дрались, он попытался передать все это мелками и работал страстно и увлеченно. Он хотел, чтобы отец восхищался не только его кулаками, хотел показать, на что способны его пальцы, и великолепный рисунок окружил, захватил его. Выждав, пока картина будет почти закончена, Хосе устроил так, чтобы в нее влез человек вдвое крупнее его сына. И тогда Педро сорвался с места, на меловых перьях закипело сражение. Два тела схватились над картиной, Красный Дракон, петушиный король, постепенно стерся, как и Оливка, его вечный противник, воспоминания пошли прахом, и докер рухнул на землю в облаке разноцветной пыли.

Педро, с разбитым носом и окровавленными руками, оплакивал свою картину.

– Ты видел? – кричал он отцу. – Скажи, ты видел мой рисунок до того, как его растоптали?

И довольный отец ответил:

– Толком не разглядел. Я ждал, пока ты закончишь, чтобы полюбоваться им, но ты же можешь нарисовать все заново, мне торопиться некуда! Вот тебе еще мелки!

Эта сцена повторялась так часто, что вскоре все знали: в порту можно увидеть, как дерется парень, наделенный невероятной силой, и тот, кто его победит, сорвет неплохой куш.

И тогда самые тупые и злобные силачи стали вытирать ноги о меловой бой, который сын пытался изобразить для отца. Редко бывало, чтобы Педро проиграл, но такое случалось. Два раза он падал замертво, и старшие сестры молились за него и ухаживали за ним. Лицо юноши вздувалось, тело покрывалось кровоподтеками, кисти рук искривились, но он не сдавался, ему хотелось доставить удовольствие отцу, довести свой бой до конца.

Пари вовсю заключались до тех пор, пока в дело не вмешались жандармы. Педро сурово наказали, и пришлось ему идти заканчивать свою картину в другое место.

Воскресным утром Анхела посмотрела на брата, неловко державшего ложку израненными пальцами.

– Он вернулся нам на беду, а ты встретил его, как отец в притче встречает блудного сына, – наконец сказала она бесцветным голосом. – Этот человек – твой отец, а не твой сын, и никакой отец не должен заставлять своего ребенка терпеть то, что он заставляет терпеть тебя.

– Не говори так о нем, – мягко ответил Педро. – Он в меня верит, он меня любит. А сын должен повиноваться отцу.

– Ну вот, теперь он и тебя втянул в свое помешательство. Посмотри на свои руки, ты скоро вообще рисовать не сможешь.

– Мои картины стали грубее, но вместе с тем ярче и яростнее. Я прекрасно вижу, что моя боль становится частью моего творения. Последняя картина была так прекрасна, что я едва не убил растоптавшего ее скота. Приходи, когда я в следующий раз буду драться, и ты поймешь.

Анхела и ее птица увидели последний бой, который Педро дал в этом городе. И обе не остались равнодушными к рисунку, к боли двух петухов, к жестокости стоящих вокруг людей, к этому вечному повторению, этому кругу, колесу, хороводу вокруг бойцов. В тот день мальчика поколотили, но он свалил двух мужчин, он их изничтожил.

На земле кровь смешалась с мелом.

Наутро в день отъезда Педро, хромая, сошел по лестнице.

– Мне снилось, что какой-то человек вошел в мой круг, и я дрался с ним до рассвета, не видя его лица, а когда проснулся, оказалось, что я хромаю, как Иаков, – с улыбкой рассказал он