Сшитое сердце - Кароль Мартинез

и плотью, изнывавшими от любви в те времена, когда моя мать ласкала лишь свою нитку, в те времена, когда только работа поддерживала в ней жизнь. Я была одинокой маленькой девочкой, которая слушала, напевала и мечтала, невидимая под пружинным матрасом. Четырехлетней молчаливой и улыбчивой девочкой, которая пряталась под кроватью и играла в обед, поедая из выщербленных тарелочек истории, шепоты и мучительные стоны, отягощавшие стены комнаты.

Я, пленница нескольких чистых страниц, больше грезила ее жизнью, чем своей. Я это знаю, но не все ли равно. Что должно было пригрезиться, пригрезилось.

Шкатулка, открытая месяц назад, уже не принадлежит мне.

Завтра Мартирио отдаст ее своей старшей дочери Франсуазе, чтобы традиция продолжалась.

У нас осталась лишь молитва последней ночи, другие утрачены. Последняя молитва, связывающая нас с потусторонним миром.

Порой мне хочется растратить понапрасну это магическое средство, швырнуть его ветру, чтобы мертвые никогда больше не приходили поглощать наши жизни. Чтобы не было больше никакого наследства. Никакого горя. Никаких откликов в наших душах. Ничего, кроме ровного настоящего.

Да ведь наследство, которое мы с незапамятных времен передаем одна другой в этой деревянной шкатулке, – это горе наших матерей.

Рядом со мной стоит светлая шкатулка, наполненная записанными словами, бессвязным рассказом.

Скоро я пойду в каменную пустыню, которая простирается за возделанными землями. Пойду за горы и швырну все это ветру. И позову тебя.

Ковер

На этом долгом пути моя мать не видела ничего, кроме своей ярости, – ни величественных пейзажей, ни гор, ни деревень, ни вади – пересохших рек, ни верблюжьих караванов, ни шатров кочевников, ни обширных красных земель, через которые прошла. И вот она очнулась – нагая, с пустой утробой, в комнате без мебели, в странной комнате, длинной и узкой, как коридор, с полом, застеленным циновками и маленькими вытертыми ковриками.

Она лежала нагая и вопила.

Воспользовавшись передышкой, последовавшей за моим рождением, Нур, старая арабка с рыжими от хны руками, раздела изнемогающую женщину, которую нанесенная ей рана гнала по свету. Она отделила ее от свадебного наряда, с начала пути облекавшего ее как вторая кожа, от платья, которое моя мать, наверное, с тех пор не снимала, разве только для того, чтобы зачать меня. От роскошного вышитого и усыпанного матерчатыми цветами платья остались лишь клочья ткани, цеплявшиеся за высохшее тело моей матери, как ползучие растения за каменную стену.

Платье упало во второй раз. В облаке темной пыли голое и тощее тело проигранной женщины приняло яростную ласку рукавицы из конского волоса и прохладу воды. Нур остригла длинные, спутанные и немытые волосы женщины, которую она остановила. Медленно освободила пальцы от ногтей, которые почти закручивались вокруг них, и содрала с лица покрывавшую его маску из грязи и песка.

Закончив это долгое и тщательное омовение, старая мавританка отвела мою мать в комнату с ковром.

Очень старый дом из камня и глины – Нур, как мы поняли позже, была не столько его владелицей, сколько хранительницей – состоял из двух комнат; в маленькой, пропахшей пряностями и кофе, были грудой свалены вещи, среди прочего канун[11] и оцинкованный таз, а спала она в большой – пустой, с тремя зарешеченными окнами, смотревшими в небо и ловившими его свет. Удивительная архитектура для страны, где тень – редкое и драгоценное благо!

Мы тоже были там, рядом с ней. Женщина и ее дети, совершенно голые, наконец-то спали, лежа на полу в убогом жилище старой арабки с рыжими от хны руками, на земле мира, которого не узнали, хоть и пересекли его от края до края.

Лишь через несколько дней, полных заботы, нежности и покоя, через несколько дней с гребешком и слезами Нур позволила нам выйти погулять по улицам медины, старого арабского квартала. Да и то выпустила она только нас, детей! Моя мать намного дольше просидела взаперти в комнате с ковром.

Очень скоро ее вновь обуяла ярость, и она захотела продолжить путь. Но Нур, опасаясь, как бы она снова не потащила нас кружить по дорогам, надежно закрыла дверь, и прохожим было слышно, как моя мать лупит по стенам и орет, требуя, чтобы ее отпустили идти дальше. Несмотря на крики и мольбы, никто из детей ее не освободил. Даже ненавидевшая клетки Анхела. Все доверяли старой мавританке, ее тихому слову, положившему конец нашему походу, и каждый, приходя в ужас при одной только мысли о том, что придется снова идти через пустыню, предпочитал завывания нашей обезумевшей матери продолжению бесконечного путешествия. Потому что мы каждую ночь продолжали шагать, мы шли во сне, неспособные остановиться по-настоящему. Каждую ночь наши тела и души снова трогались в путь и ноги подергивались, хоть мы и лежали на земле. А на рассвете мы просыпались с пересохшими и потрескавшимися губами, полопавшимися от обжигающих снов.

Но однажды утром моя мать замолчала.

Нур, воспользовавшись тем, что одержимая забылась, вытащила из ее комнаты все коврики и энергично выколотила их во дворе. И крики смолкли.

Дети забеспокоились – не потеряла ли она сознание, оттого что так билась о стены? Но когда Нур несколько часов спустя решила снова открыть дверь и разложить по местам потрепанные циновки, они застали мать бодрствующей, безмятежной и поглощенной созерцанием пола, на котором та сидела. Никто из детей раньше и не замечал, какой шерстяной шедевр был скрыт под истертыми ковриками. Он-то и приковал к себе внимание моей матери.

Должно быть, Нур знала, что делает, когда открыла ей это окно в мир. Переход должен был продолжиться здесь, в этой комнате, построенной вокруг произведения искусства, веками тут хранившегося. Удивительный и забытый людьми ковер, картина из шерсти, которую спряли для царя. В этом ковре заключен был космос – так отражается в водоеме далекое звездное небо.

В центре на темно-синем фоне сиял громадный огненно-красный медальон, заполненный зеркально расположенными бесчисленными ветвями и колоссальными цветами. Зубчатая кайма центрального мотива, шерстяного солнца с зыбким контуром, задавала всему творению вибрацию, подобную барабанной дроби или биению сердца. Да, что-то трепетало – загадка, огненное светило в бескрайности ночного неба, заключенного в ковре гениальным мастером орнамента!

Моя мать долго продолжала путешествовать между строк красной нити ковра. Ее ум блуждал по каждому из пионов, усыпавших его бархатное небо. Ее взгляд, ее ладони, руки, ступни, ее нагое тело – потому что она до сих пор отказывалась одеваться – повторяли изгибы узоров, блуждали во тьме фона, пробегали по осколкам синих звезд, которые были