Сшитое сердце - Кароль Мартинез

расстелился над морем.

Она рассказывала нашу историю как колыбельную, тяжесть слов и мягкость голоса утихомирили волны, и мы доплыли.

С тех пор больше ничего реального не произошло, время замкнулось в себе, в море, в каменных пустынях, время завязало узлы в наших жилах и в наших животах, и я долго забывала родиться.

Я ждала последнего стиха, того, что возвестит обо мне:

В тот вечер Соледад появилась на свет и мать остановилась.

Я – этот последний стих, эта красная, разрисованная хной рука, положившая конец нашей безумной гонке, я – та, что заставила остановиться мою мать. Я – конец пути. Я – якорь, и я только и могу, что писать, чтобы умерла баюкающая нас и замуровавшая нас история, делающая нас непохожими на других, непостижимыми и всем чужими.

Ибо тогда нечто завладело нами, каждым из нас, – нечто, притиснувшее нас друг к другу и так крепко между собой связавшее, что мы думали – никогда больше не выпутаемся из не своих рук и ног.

Руки-ноги, души и мысли были сплетены. Тесно сплетены. Мокрые канаты, завязанные в узлы прибоем, потом высушенные и выбеленные в песках, – старшие и младшие дети шли в едином темпе, заданном матерью, она была первой в связке. Они чувствовали, как вращается земля под босыми ногами. Они видели, как силуэт матери идет к тому все отдаляющемуся месту, где горизонт слегка округляется наподобие живота.

Я говорю не о любви, говорю не о связи между ребенком и матерью или между сестрами и даже не о том, что делает некоторых любовников неразлучными. Я говорю о других, более тугих узлах. О привязи крепкой, как веревка, на конце которой болтается повешенный. Бесполезно отвязывать тело, которое качает ветер, узел врос ему в горло!

Переход разом связал нас между собой, едва не задушив, так связал, что ни один из нас уже не мог думать отдельно от других, никто из нас не мог дышать собственным ртом для себя одного, потому что входившим в его легкие обжигающим воздухом дышали все остальные, он опалял наши рты одним и тем же огнем, и мой, еще не знавший воздуха рот, тоже.

Вот так мы и шли по другому континенту, без тележки, в которой можно было бы отдохнуть, шли, засыпая с открытыми глазами, спали на ходу и продолжали идти, ни разу не заплутав в пыли, никогда не замедляя шага, шли ночью и днем, в слепящей полуденной белизне и под усыпанным звездами небом, в тени городов, и в полях, и под дождем, дважды покрывшим камни пустыни отпечатками своих горячих мокрых ладошек, тотчас выпитыми солнцем. Мы шли по зеленым долинам, цветущим и душистым, то следуя дорогами для мулов, то прокладывая новые, нам встречались ослы, чьи спины за годы просели под тяжестью поклажи, они шли, как и мы, прикованные к своему хозяину и к своей работе, шли к постоянно отдалявшемуся горизонту, и уже не оставалось надежды, что море, встав на пути, нас остановит, мы не ждали и не представляли себе, что этот путь может закончиться.

Только Аните удавалось оторваться от нашего шествия. Она побиралась во всех домах, во всех деревнях, через которые мы проходили, подстерегала кочевников с их войлочными шатрами. Повсюду она рассказывала нашу историю, и женщины давали ей испеченные в золе лепешки из сорго, чашки с кислым молоком, корзины с орехами, раздутые от воды бурдюки из козьих шкур и туфли без задников – но ни одна пара не была достаточно мала, чтобы не спадать с израненных ног Клары. Женщины спешили отереть нам лица, смочить губы, они проливали под своими покрывалами не выплаканные нами слезы, выкрикивали непонятные слова, оскорбляли нашу мать, навязавшую нам это безумие. Одна из них подарила нам осла, и Аните стало проще добывать еду, и троим старшим уже не надо было нести на руках маленькую Клару с разбитыми в кровь ногами, и она наконец перестала кричать.

Осел сплелся с нашими душами, с нашими руками и ногами, он тоже стал засыпать на каменистых дорогах, делил с нами нашу общую мысль. Мы узнали, как болит продавленная спина, он понял безумие нашей матери. И мы выпили его кровь, чтобы выжить.

Нет, это не было любовью. Любовь была раньше, были сердца, которые бились по отдельности и могли любить, плакать, жаловаться, но после лодки осталось единое существо, слишком измученное, чтобы любить, чтобы помнить, что значит любить, чтобы у него были собственные ноги, собственные руки, собственное дыхание.

Это было куда теснее любви.

Слишком сильное, чтобы с этим можно было жить!

Ahabpsi!

Книга третья

Другой берег

Я родилась здесь после того, как моя мать описала большой круг в каменистой пустыне, поросшей ковылем, среди гор этой огромной страны. Я не знала ничего, кроме рассказов Аниты и горячего ветра, метущего пески Сахары.

Моя жизнь была предопределена до моего появления на свет.

Мне достались огрызки пространства: полтора десятка пыльных, истертых моими шагами улиц, которые я топчу с детства; красная земля пустырей, обширных, как пустыни, и вдали – большие дороги, влекущие, ведущие к центру города; тупик с зияющим провалом ворот, а за ним – общий с соседями квадратный двор, где ищет себе корм домашняя птица. Не склевывают ли они, эти бесполезные куры, способные нести только яйца с бесцветной скорлупой, оставшиеся у меня крохи?

Я ничего не видела за время странствий, сделавших меня чужачкой. Но они живут во мне.

Я родилась здесь, и я мало что помню о своей матери.

Почти ничего.

Говорила ли она со мной когда-нибудь?

Поцеловала ли она меня хоть раз – меня, дитя пути, обреченное жить на клочке земли величиной с ладонь рыжей от хны руки, что извлекла меня из ее тела, тела женщины, которую поставили на кон и проиграли? Приласкала ли меня хоть раз моя мать до того, как оставить в этих четырех стенах, под ее смертным ложем? Вытащила ли изо рта иголку? Отложила ли хоть раз нитки, чтобы приласкать девочку, которая с завистью смотрела на ткани, разлегшиеся у матери на коленях?

Хотела бы я быть той тряпичной куклой, которую тихонько баюкала, пока моя мать угасала на своей подстилке из ковыля прямо у меня над головой и в комнате толклись беспокойные слова. Тряпичной девочкой. Тогда она, наверное, и меня залатала бы, как, по рассказам Аниты, когда-то залатала того человека, того анархиста, который, возможно, был моим отцом.

Но я была всего-навсего кожей, костями