Сшитое сердце - Кароль Мартинез

что врывался в гору с этой стороны, подхватывал звуки и уносил их в лагерь. Ни шороха не могло пробиться ему навстречу. И все же каталонец, хотя и не слышал шагов, догадывался, что солдаты уже идут подземными коридорами. И он не представлял, сколько их там.

– Надо уходить, Сальвадор, – шепнул Квинс, все еще державший на руках Клару.

Швея не отзывалась, когда к ней обращались, и так крепко сжимала тело своей мертвой девочки, что у нее не смогли его отобрать, чтобы положить на заготовленный костер к остальным.

– Устрой их обеих в тележке, – ответил Сальвадор, – и ту крошку, что спит у тебя на руках, положи туда же. Мы дотащим тележку до тропинки, здесь недалеко. Вот, смотри, там можно пройти между деревьями. А ты, рыжий, поди глянь, нет ли впереди солдат.

Квинс нехотя расстался с малышкой – от Клары, мирно спавшей у него на руках, исходила такая безмятежность, что ему хотелось всегда прижимать ее к сердцу.

Сальвадор, глядя на кучу хвороста и трупы, думал о последних словах Эухенио.

Зажги огонь!

Он, наверное, имел в виду этот свой костер. Почему же огонь был для него так важен? Пламя в лесу посреди ночи тотчас укажет армии, где они…

Но если довериться старому безумному другу…

Сальвадор велел спутникам уходить, пообещав, что догонит их в Бриске, где один из его друзей командовал другой группой.

Квинс и его товарищ по имени Луис, оба едва оправившиеся от ран, из последних сил толкали тележку, на которой сидела швея с пустым взглядом. Последний из анархистов предпочел сбежать в другом направлении.

Дождавшись, пока они скроются из виду, каталонец запалил костер.

И тогда случилось чудо.

В пещере была расселина, и сильный ток воздуха втягивал дым, который с огромной скоростью распространялся по ходам внутри горы. Лабиринт поглощал черные и серые клубы.

Ловушка захлопнулась. Солдаты оказались в западне. Сальвадор представил, какая паника поднялась в лабиринте. Как толкутся в подземелье люди, задыхаясь и пытаясь выбраться, как натыкаются друг на друга. Как дерутся за воздушные карманы. Представлял офицеров, оставшихся в большой пещере у входа в лабиринт, перепуганных усиленными эхом воплями десятков людей, запертых в дыму погребального костра.

– Только бы они не потащили туда с собой Мануэля, только бы его там не было! – прошептал Сальвадор, глядя на огромное пламя, и поспешил следом за Квинсом.

Лес у него за спиной вспыхнул, воздвигнув огненную завесу между беглецами и их преследователями.

Молитва последней ночи

Моя мать, опустошенная, с бездыханной дочерью на коленях, сидела в тележке, ничего вокруг не замечая. Ее мотало во все стороны, но она не реагировала, и ее мертвый взгляд ужасал Квинса, который, как ни старался, не мог удержаться и беспрестанно оборачивался, чтобы взглянуть на прекрасное и бесстрастное лицо женщины, которой он, как ему казалось, был обязан жизнью.

Долг. У них был долг перед той, что в последние дни заботилась о них, чужих ей, с материнской нежностью. Он спасет ее, чего бы это ни стоило. Тем более что Квинс чувствовал себя не только в долгу перед ней. Эта прекрасная изгнанница в подвенечном платье, пустившаяся с кучей детей в непосильное для нее приключение, тронула их всех с первой встречи.

Но дух покинул тело Фраскиты, и ничто, казалось, не способно было оживить пустую неподвижную оболочку, вцепившуюся в труп своего ребенка.

На рассвете Квинсу захотелось плакать слезами – слезами, которые не выплакала она сама.

Сальвадор нагнал их в ту минуту, когда Клара с первыми лучами солнца открыла глаза. Удивленная тем, что она не в пещере, где на стенах пенились волны и где уснула вчера, девочка-светоч посмотрела на мать, робко погладила ее окаменевшее лицо, затем коснулась холодного тела сестры. И завопила так, что, казалось, не умолкнет больше никогда. Сальвадор взял ее на руки и попытался успокоить, но у него ничего не вышло, она отбивалась и орала все громче. Тогда к ним подошла Анхела, взяла сестру за руку, стала перебирать ее пальчики, напевать нежную и печальную мелодию, вытащила из-под платья длинное белое перо, дала ей, и девочка с глазами цвета соломы успокоилась.

Они вышли на дорогу.

И тогда уста Фраскиты разомкнулись.

Могут ли некоторые слова быть живыми? Казалось, те, что захватили в то утро уста моей матери, были наделены собственной волей. Ни на что не похожие слова.

Незнакомый язык завладел женщиной, которую горе отняло у нее самой. Из пересохших губ Фраскиты выходила одна из молитв последней ночи, одна из тех, что поднимают проклятых. Сказанные шепотом слова гулким эхом отзывались вокруг тележки, пробирали каждого из беглецов насквозь, заражали воздух, которым они дышали, пространство, по которому двигались. Молитва заключила в круг мою мать, и анархистов, и детей, и весь тот клочок земли, по которому они шли. Часть пейзажа была нарисована заново, вырвана из жизни, онемела – часть мира, где непостижимые слова молитвы поглощали пение птиц, впитывали скрежет тележки, заглушали шум шагов, заставляли умолкнуть камни под ногами.

Беглецы добрались до большой дороги, где думали увидеть заставы, но не увидели ничего. Ни малейшего следа солдат. Ничего. Дорога была пуста.

Дети вышли из круга молитвы, чтобы попросить воды на ферме.

Всего в нескольких шагах от тележки мир снова возродился, мир пел, ветер выдувал свою теплую мелодию, безмятежно жужжали насекомые и краски вновь становились яркими.

Добрые люди, открывшие дверь Анхеле и Педро, издалека присмотрелись к тележке и к сгорбленным фигурам, которые, сменяясь, дотащили ее сюда. Увидели сидящую к ним боком женщину, негнущуюся и застывшую, только губы ее шевелились.

На дороге что-то происходило. Смерть рыскала вокруг этих оборванных и измученных людей, под небом, отягченным окаменевшей яростью.

Они не предложили детям войти, но дали им больше, чем те осмелились бы попросить. Большие бурдюки с чистой водой, хлеб и даже маленькую фляжку водки и миндаль. А потом крестьяне проворно закрыли дверь, опасаясь впустить то, что горестно скиталось по дорогам.

Они смотрели из окон, как тележка странными рывками движется дальше. Перед их домом остановилась картина, из нее вышли живые существа, затем картина снова тронулась в путь. Художник, не дав ей высохнуть, провел по холсту рукой, сдвигая линии, смешивая формы, стирая краски. Само солнце, казалось, не могло проникнуть внутрь рамы.

Эти люди не шли, а плыли в частичном затмении где-то над дорогой. А за ними вихрем вились, рокотали слова и фразы.

Небо потемнело. Надвигалась гроза, а Фраскита и глазом не моргнула. Дорога, тишина и изломанная