Сшитое сердце - Кароль Мартинез

возлюбленную, потом, рассердившись, грубо схватил ее, потом взмолился. Наконец, отчаявшись, ушел и он, пообещав детям, что вернется.

Дети старались выжить в покинутом лагере. Небо оставалось ясным, но холод крепчал, и они укрыли мать одним из подаренных анархистами одеял.

Вскоре то, что затянуло глаза Сальвадора, позеленело. Вскоре глаз не осталось.

И тогда моя мать принялась рыть, до крови обдирая пальцы. Дети ей помогали, и Фраскита свалила в яму знамя, труп, революцию и надежду. Она съела и выпила все, что принесли ей дети. Попробовала встать, но ноги не могли даже разогнуться. Осознав, что тело ей не повинуется, она отдала кошелек Аните, и та взяла на себя заботу о ней и о младших детях. А когда Фраскита почувствовала, что способна двигаться, то молча впряглась в тележку и побрела на юг.

Дети нагнали ее, они сделали себе пончо из одеял, прорезав шерстяную ткань ножом.

Дорога к югу

Теперь, когда они снова тронулись в путь, Фраскита уже не смотрела на своих детей. Не называла их по именам. Не пересчитывала.

Нам встретились цыгане, они попытались понять мою маму. Эту оскорбленную, а затем смертельно раненную судьбой женщину. Эту женщину, бессильную, несмотря на все, чем она одарена, впряженную в тележку, как тягловый скот. Эту женщину, похоронившую в той яме всякую надежду.

Больше всего времени провел с ней цыганский барон.

– Это мы, цыгане, вращаем землю своими шагами, – говорил он. – Вот почему мы постоянно в дороге, нигде не задерживаемся дольше, чем надо. Но тебя-то, красавица, почему, как аиста зимой, тянет на юг? Зачем ты тащишь туда весь свой выводок, зачем заставляешь их идти, у них уже все ноги сбиты.

Моя мать ничего ему не ответила. У нее уже наметился живот.

Мы шли быстрее, чем цыгане, и вскоре оставили их позади.

Наконец тележка докатилась до моря, и дети выдохнули, уверенные, что их мама дальше идти не сможет.

Длинная поэма Аниты

Дети играли на берегу со своими длинными тенями, которые низкое зимнее солнце отбрасывало на песок и на волны.

После общего изумления перед этой громадой каждый завязал с морем отдельные отношения. Каждый уловил особый оттенок, шум, движение, ритм, запах. Каждый проживал море на свой лад.

Но моя мать видела перед собой лишь заполненное водой пространство, которое надо преодолеть.

У моря Анита опустила на песок шкатулку, которую несла всю дорогу.

С того дня, как она ее получила, прошло девять месяцев. Время настало.

Фраските не было дела до того, что могла найти в шкатулке ее дочь, магия утратила для нее притягательность, она была к ней так же равнодушна, как к еде и питью, и к усталости, и к окровавленным ногам или обморожениям детей. Казалось, только дорога и поддерживает в ней жизнь. Что-то было начато, и она уже не могла это остановить. Наметив путь, она должна идти.

Младшие дети, сгорая от любопытства, толклись вокруг Аниты, когда та медленно приподняла крышку.

Шкатулка была пуста.

На мгновение на детских лицах появилось разочарование – они ничего не знали ни о молитвах, ни о даре, но их завораживал запретный предмет, с самого начала пути словно привязанный к телу их старшей сестры.

Детские лица застыли, когда в тишине зимней ночи зазвучала речь. Потому что нечто заговорило. Все мои сестры уверяют, что из открытой шкатулки вырвался шепот, и этот вышедший из дерева голос вошел в горло моей старшей сестры, изумленной тем, что она впервые говорит, – говорит тем нежным, теплым и сильным голосом, над которым позже окажется не властен возраст. Распахнутая шкатулка безмолвствовала, слова лились теперь из уст моей сестры, простые, ясные и живые, а ее руки двигались, словно направляя их, ощупывая. Слова летели к нам, поддерживали нас, баюкали, обнимали, согревали. Слова не иссякали.

Голос начал рассказывать нашу историю, нашептывать ее ночи у моря за спиной этой женщины, нашей матери, искавшей способ преодолеть препятствие, продолжить путь на юг, перебраться на другой берег, и не слышавшей дыхания, которым наполнялись наши души.

Анита, моя старшая сестра, грезила нами осторожно, еле слышно. Наши двойники росли в ее голосе, как стебли бамбука. Мы умирали каждый день, не замедляя шага. Наши маленькие тела, подгоняемые материнским безумием, черпали силу из источника сухих губ Аниты, из ее бархатного голоса, из ее спокойной молитвы.

Не счесть ни слов, ни шагов, ни песка.

Мы шли сквозь эпопею Аниты, сквозь изливающуюся из нее бесконечную поэму.

Рассыпая на своем пути слова вместо камешков.

Голос, опережая нас, входил в города и ксары[10], пробирался в шатры, и нашу историю знали все. Анита, сидя на своей шкатулке, рассказывала ее на своем языке каждому встречному, всякий раз сочиняя заново, и голос долго не смолкал после того, как мы отправлялись дальше.

Во всех тех краях, через которые мы прошли, сказительницы все еще говорят о проигранной в петушином бою женщине с выводком измученных, усталых детей.

Когда солнце жалило детские лица, когда слабели тела, когда набившийся в эспадрильи песок замедлял шаг, голос подчинял наши движения своему ритму, голос рассказывал нас.

Покорные дыханию Аниты, мы становились большими парусниками и скользили, нашептанные камням, морю, беззвездным ночам без сновидений.

А ее руки – говорила ли я вам хоть раз про ее руки?

Руки сказительницы – цветы, овеваемые жарким дыханием грезы, они покачиваются на длинных гибких стеблях, увядают, поднимаются, снова расцветают среди песка с первым же ливнем, с первой же слезой, они отбрасывают свои исполинские тени на небеса, и кажется, будто те озаряются, вспоротые этими руками, этими цветами, этими словами.

Анита разучилась читать, позабыла, как это делается, внезапно отказалась от записанных слов.

Она говорит, что письменность покончит с руками сказительниц и никакой голос уже не проведет нас сквозь потемки мифа. Рукописные буквы, эти линии, эти чернила, эти измельченные слова сгниют на листках, память умрет, сказки будут забыты. Любая книга для нее – мертвец. Все должно быть записано только в наших головах.

Сказки вытатуированы у нее на губах, ее поцелуй, прикосновение ее руки запечатлевают эти истории у нас на лбу.

Руки Аниты впервые начали танцевать у моря, когда нам показалось, что мы наконец достигли края света и наша мать не сможет идти дальше.

Когда нам пришлось бросить тележку, когда проводник посадил нас в лодку, когда пришлось грести в шторм, когда моя мать встала перед волнами подобно грот-мачте – тогда раздался голос Аниты.

Ее оглушающий шепот