Одинокий волк - Джоди Линн Пиколт

свидания. Учителя, встречавшие мою мать на дне открытых дверей, с удивлением отмечали, что мы совсем не похожи – чего я и добивалась.

Сейчас мать живет в Скоттсдейле с мужем, гинекологом на пенсии. На Рождество он подарил ей ядовито-розовый кабриолет с личным номером «38-DD». На последний день рождения она прислала мне подарочную карту «Сефоры», которую я успешно передарила на День секретаря.

Я уверена, что мать не хотела обидеть меня, вписав в мое свидетельство о рождении фамилию биологического отца. Я также уверена, что, с ее точки зрения, мое имя представлялось милой игрой слов, а не достойным трансвестита прозвищем.

Скажем так: какова бы ни была реакция, когда я представляюсь по имени… Я ее уже где-то слышала.

– Мне нужно увидеть Люка Уоррена, – говорю я медсестре отделения интенсивной терапии, дежурящей за приемной стойкой.

– Как вас зовут?

– Хелен Бедд, – с достоинством отвечаю я.

Она ухмыляется:

– Что ж, рада за тебя, сестра.

– Вчера я разговаривала с кем-то из ваших коллег. Я из управления общественного попечительства.

Я жду, пока она отыщет меня в списке.

– Он в палате двенадцать-Б слева, – говорит медсестра. – Наверное, с ним его сын.

Именно на это я и рассчитываю.

Войдя в палату, я поражаюсь сходству между отцом и сыном. Естественно, я имею в виду Люка Уоррена до аварии. Молодой человек, свернувшийся в углу вопросительным знаком, выглядит в точности как человек на обложке книги в моей сумке, хотя и с гораздо более метросексуальной стрижкой.

– Ты, должно быть, Эдвард, – произношу я.

Он оглядывает меня с головы до ног настороженным взглядом красных глаз.

– Если вас прислал больничный адвокат, вы не имеете права выгонять меня, – говорит он, с ходу переходя в наступление.

– Я не из больницы. Меня зовут Хелен Бедд, я временный опекун твоего отца.

На его лице разыгрывается целая опера: увертюра удивления, крещендо недоверия, затем ария догадки – именно я буду представлять в четверг свои выводы судье. Молодой человек осторожно встает:

– Здравствуйте.

– Извини, что вторгаюсь в твое время наедине с отцом, – произношу я и впервые по-настоящему смотрю на мужчину на больничной койке.

Он похож на любого из пациентов, с которыми я работала: оболочка, объект в покое. Но моя работа не в том, чтобы видеть его таким, какой он сейчас. Я должна выяснить, кем он был раньше, и думать так, как думал бы он.

– Но я хотела бы поговорить с тобой, когда у тебя выдастся свободная минута.

Эдвард хмурится:

– Наверное, мне нужно позвонить адвокату.

– Я не собираюсь вести разговор об уголовных событиях, которые имели место в последние дни, – обещаю я. – Это не мое дело, если тебя это беспокоит. Меня заботит только то, что произойдет с твоим отцом.

Эдвард смотрит на больничную койку.

– Это уже произошло, – тихо говорит он.

Позади кровати Люка Уоррена что-то пищит, и в дверь входит медсестра. Она поднимает полный пакет мочи, висящий на краю кровати. Эдвард отводит взгляд.

– Знаешь, – говорю я, – мне бы не помешала чашка кофе.

В больничном кафетерии мы присаживаемся за столик у окна.

– Представляю, как тебе сейчас невероятно тяжело. Не только из-за случившегося с отцом, но и потому, что ты был вдали от дома.

Эдвард обхватывает чашку с кофе ладонями.

– Ну, я не думал, что когда-нибудь вернусь сюда, – признается он.

– Когда ты уехал?

– В восемнадцать.

– То есть ты сделал ноги, как только смог.

– Нет. Я хочу сказать, что от меня такого никто не ожидал. Я всегда был отличником, подал документы в полдюжины колледжей, а однажды утром проснулся и ушел из дома.

– Звучит как радикальное решение, – говорю я.

– Я больше не мог там оставаться. – Он мешкает. – Мы с отцом… не сошлись во взглядах.

– Значит, ты ушел, потому что не ладил с отцом?

Эдвард издает смешок, в котором нет ни тени веселья:

– Можно и так сказать.

– Видимо, спор случился серьезный, если ты разозлился настолько, что покинул дом.

– Я злился на отца задолго до этого, – признается Эдвард. – Он испортил мое детство. Да взять хотя бы те два года, когда он уехал в глушь, чтобы жить с волчьей стаей. И он постоянно говорил, что, будь у него такая возможность, предпочел бы никогда больше не общаться с людьми. – Эдвард смотрит на меня. – Подростку странно слышать, когда его отец говорит такое перед камерой. Все теплые чувства мигом пропадают.

– И где ты жил все это время?

– В Таиланде. Я преподаю там английский. – Эдвард качает головой и поправляется. – Преподавал.

– Значит, ты вернулся насовсем?

– Честно говоря, я не знаю, где в итоге останусь. Но я справился в первый раз, справлюсь и сейчас.

– Тебе, должно быть, не терпится вернуться к прежней жизни, – предполагаю я.

Он с прищуром смотрит на меня:

– Не настолько, чтобы убить отца, если вы на это намекаете.

– Почему ты считаешь, что я это имею в виду?

– Слушайте, не буду отрицать, что не хотел приезжать сюда. Но когда позвонила мать и рассказала об аварии, я вылетел первым же самолетом. Я внимательно слушал все, что говорил нейрохирург. Так что я просто пытаюсь сделать то, чего хотел бы от меня отец.

– При всем уважении, но после шести лет без какого-либо общения почему ты так уверен, что можешь судить о его желаниях?

Эдвард поднимает взгляд:

– Когда мне было пятнадцать, перед тем как уехать в глушь, отец написал записку, где давал мне право принимать медицинские решения от его имени, если сам будет не в состоянии.

Для меня это новость. Я поднимаю брови:

– У тебя сохранилась эта записка?

– Сейчас она у моего адвоката.

– Для пятнадцатилетнего подростка это большая ответственность, – замечаю я.

В один миг я не только узнаю, хотел ли Люк Уоррен прекратить жизнеобеспечение. Я знакомлюсь с его родительскими навыками. Вернее, с их отсутствием.

– Я знаю. Сначала я не хотел соглашаться, но мать не могла даже думать, что он уезжает на два года. Ее это жутко расстраивало, а Кара была еще совсем маленькой. Иногда, пока отца не было, я лежал в постели и надеялся, что он умрет там, с волками, только бы мне не пришлось принимать такое решение.

– Но сейчас ты готов его принять?

– Я его сын, – просто отвечает Эдвард. – Никто не хочет принимать такие решения. Но ведь это происходит не в первый раз. Я хочу сказать, что отец всегда хотел получить от семьи свободу уйти туда, куда мы не хотели его отпускать.

– Но ты же знаешь, что у твоей сестры другое мнение.

Он вертит в пальцах пакетик сахара:

– Хотел бы я верить,