Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

Он до сих пор не окутался шкурой – так его празднично пекло.

- Мой час придет, не тороплю для большей радости, - в молчаливом спокойствии души отвечал ярл, поднимая со снега и вновь пристраивая к огню упавшую в сторону и задымившую ветку.

- Видно, сразу выше меня чаешь подняться, славный ярл! – весело блеснул черными своими зубами бард, новоиспеченный Иоанн.

Они вдвоем стали бережно вертеть меня у костра, отогревая, а я стал стоя мякнуть и засыпать.

Только и сил хватило, чтобы предупредить ярла: никаких не творить над мной заклинаний, только подпечь до хрустящей корочки – и довольно, а то впустую будут стараться.

Хребет мой растапливался, как воск, а глаза мои набухали, как весенние почки. Все бытие внешнее поплыло передо мною, превращаясь в теплый кисель.

Потом ярл ненадолго удалился, оставив меня в руках барда. А когда вернулся, сунул мне прямо ко рту свою плошку, в коей почти на дне колыхнулось что-то темное и густое.

- И не гляди, жрец, не отравишься. Ради жизни лучшее средство, не то огня не хватит отогреть тебя, - сказал он. – Выпей одним глотком – тотчас оживешь. И заешь сразу вот этим мясом. А лучше и его не жуй, глотай.

А барду бросил:

- Тебе незачем. Ты и так живее некуда.

Из ноздрей моих, распухших от тепла, уже текло прямо в плошку – и более не задумываясь, проглотил я густую жидкость, в выдохе после глотка отдавшую морскою солью и как будто железом. Невольно проглотил и сунутый мне в рот кусочек мяса, вспомнив о сбитом вчера рябчике.

Тотчас тело словно собралось всё в тугой жгут и – ожило не на шутку. Хребет затвердел, ноги уперлись в землю. Взор заострился, как ухоженное лезвие.

И вот узрел: ярл отходил с пустой плошкой в сторону, едва прихрамывая и свободной рукой плотно прижимая комок снега к бедру, - и на следах его кое-где оставались алые ягодки.

Тотчас и вывернуло меня всего, выблевал на снег все лекарство, коим ярл уже успел оживить мое тело.

Он, ярл, так и рёк, едва обернувшись на мой утробный рёв:

- Уже впиталось. Ожил. Корить нечего.

И, вправду, впиталось – и оживило телесно! Ни капли крови не узрел я в своей блевотине – одну желчь. И кусочка мяса, что ярл отрезал от своего бедра, жертвуя моей жизни, тоже не увидел!

- Что мучаешься, Йохан? – сквозь свою радость изумился бард Трувар Си Неус, во Святом Крещении Иоанн. – Разве твой и теперь наш Бог не спасает Своей Плотью и Кровью?

Кислого и слюнявого хрипа, в который превратилось все мое существо, только и хватило, чтобы выдохнуть с брызгами пустой утробы:

- Совсем не так! Совсем не так!

- Придешь в себя – объяснишь как, Йохан, - пощадил меня бард. – А пока так живи, ярл не на убой тебя кормил. Предок Всех Бардов Кохлин летал на острова Блаженных на птице Сир – так тоже кормил ее своим мясом, чтобы долетела чудесная птица, не рухнула в бескрайние, стылые воды, не погибла вместе с человеком. Считай, что для ярла ты – птица Сир, Йохан. Раз он тебя взял с собой и так бережет. Я тебе сейчас спою немного песнь, коей ты меня сам учил – быстрее себя подберёшь с земли.

Пока он говорил, одевался. А одевшись, расчехлил арфу – удивительно тихо запели арфа и голос. Иоанн Турвар Си Неус запел девяностый псалом, который когда-то запомнил с одного повтора.

И едва вознеслись слова«Не убоишися от страха ночного, от стрелы летящие во дни…», как вдруг, откуда ни возьмись, подхватила меня мощная десница ярла Рёрика – и в мгновение ока оказались мы все трое за деревьями. Услыхал щелчок, поднял голову и увидел, что из ближайшего дерева лишней, чрезмерно прямой веточкой торчит стрела с гусиным оперением.

- Костёр-то из живительного вышел к тому оповещательным для стервятников, - усмехнулся за соседним деревом бард. – Дыму на все небо напустил.

Вместо арфы в его руке чудесным образом возник его охотничий лук. Струна тетивы пела под пальцами барда тем же чистым, а при случае смертоносным, гласом, что и струна арфы. Бард положил на нее стрелу.

- Не кидай зря, - сказал ему ярл, все прижимавший меня к толстому дереву, что теперь заступалось за нас обоих. – Они твои стрелы с собой заберут, назад не вытянешь. Таких стрел в лесу не сделаем. Сам их прихвачу. «С ближней руки», - так говорил отец.

Молча, двумя руками ярл поправил меня у дерева, указывая, как надо стоять, а сам без спешки отошел на десяток шагов к нашему шалашу, вынул из него свой щит, закинул за спину, потом разбудил из ножен Хлодура и пошел к реке, бросив барду:

- Бросай, только если кто из них с тыла плотно зайти сумеет…

С опаской высунул нос из-за дерева и насчитал на другом берегу восьмерых – весьма густых в своих мехах и шапках мужей брадатых, однако отнюдь не маститых. Самому старшему на вид было столько же, сколько и ярлу – лет двадцать от роду. Стояли в белом снегу темной волчьей дугою и наблюдали, как ярл Рёрик Сивоглазый открыто выходит к ним, а потом без колебания ступает на ствол дерева, превратившийся в узкий, но надежный мост, и подвигается на их сторону так же легко, словно идет по широкой тропе. Золотой шейный обруч сверкал на ярле искусительной приманкой.

Что-то крикнул барду тот, самый старший, что сразу показался мне вожаком: выше прочих, шире в плечах, но ярлу всё же никак не ровня. Нечто также кратко ответил ему ярл. Перекрикивались они не на данском наречии, а на более северном, более мягком, норманнском. Видно, не договорились – золотой обруч слепил тем северным скифам глаза. Уже когда ярлу оставалось два-три шага до их берега, только тогда скифы пустили в ярла пару стрел, чтобы не нырять за золотым обручем в стылую дальнюю глубину, под лёд, вроде меня. От одной ярл отклонил голову, от другой легко отмахнулся мечом. Изумленные скифы расставили ноги шире и присогнули колени.

Ярл ступил на берег, пошел им навстречу. Скифы принялись стягивать дугу. Ярл не стал снимать щит со спины – здесь щиту полагалось защищать тыл, а не грудь.

Глаз стрижа или кобчика, верно, нужен был, чтобы уследить за движениями десницы ярла и махами его меча Хлодура.

Скифы сошлись с ним сначала на расстояние рогатины. Может, скифы предупреждали ярла просто не подходить ближе длины тех двух рогатин. Да только обе рогатины вмиг укоротились на оба мощных смертоносных жала. А когда дело дошло до боевых топоров и мечей, то увидел я, как в стороны полетели будто бы срубленные толстые ветви. То были руки нападавших, еще державшие мечи и топоры. Одни – отсеченные почти по локоть, другие – искуснее – по запястье. Вожак же в два, без промежутка, мгновения утратил и руку, и голову, упавшую затылком в снег, ликом в ясное небо. С головой рядом улеглось и тело навзничь.

Целее всех остался самый мелкий, трусливый и хитрый – вроде того, четвертого волка на берегу Тибра. Он, оставшийся дальше вытянутой руки ярла и острия Хлодура, кинул в снег перед ним свой меч, широко развел руки и, пока другие, скрючившись и уткнувши свои длинные обрубки в снег, выли от боли, стал что-то верещать без остановки на норманнском наречии. Ярл только кивнул раз-другой и третий и отступил на полдюжины шагов, однако не поворачиваясь к поверженным врагам тылом.

- Вот наёмник, о коем любому королю-императору мечтать, - проговорил за соседним деревом бард Турвар Си-Неус. – Не надо кормить целое войско, одного хватит.

Бард так и не поднял свой лук.

Вспомнилась мне сага о великом воине, разбойнике и пиите Севера, Эгиле. Самый значимый боевой подвиг того – шестеро или восьмеро убитых врагов, устроивших на него засаду. Чем меньше его ярл? А кто споет о нем, ярле Рёрике Сивоглазом, на веки вечные? Так думал тогда. Барду ведь для его завиральных песен-вис и вовсе баснословные подвиги нужны.

Тем временем, скорченное и обрубленное, за вычетом одного, скифское войско уже уносило к лесу кое-как на плечах своего вожака, а тому не повезло больше всех. Оставшийся двуруким обеими своими целыми руками и понес его голову.

- Надеюсь, не вернутся с пращами, - невольно вырвалось у меня, когда вспомнил об опасном конфузе, случившемся с ярлом напоследок битвы при Тибре с шайкой Уго Рукоруба, а потом – и во Дворце.