Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

Турвар Си Неус повёл носом.

- Там лес жгли, но, похоже на то, в этом году еще не сеяли, - изрёк он и повернулся к ярлу.

Турвар Си Неус вновь повел носом, но – выше.

- Не столь ноздрёю, сколько сердцем чую – близко то жильё, близки твои Железные Лавры, если они суть то, что как либо существует на свете. Не чуешь ли, не провидишь ли, славный ярл?

- Я не лосось въяве – и долготу пути до родины не помню, - кротко отвечал ярл. – Готов пройти еще, сколько придется. Но готов и тебе поверить, Турвар Си Неус. Если ты угадал здесь – буду тебе благодарен.

Бард предупредил вслух – пожалуй, одного меня, - что напрямую переходить опасно, лёд под снегом еще юн и ломок.

Двинулись вдоль белой, зыбкой дороги и очень скоро подошли к дереву, будто нарочно для нас упавшему вершиной на ее иную сторону.

Ярл сразу сказал, что он тяжелее всех нас, потому пойдет для проверки первым. Попросил у барда его топор. Бард тотчас безропотно отдал. И тотчас же ярл двинулся по стволу, легкими взмахами срубая неудобные ветви. Вскоре он вступил на другой берег.

- Иоанн, иди вторым! – перекинул он через реку легкое повеление.

- Верно, - кивнул по эту сторону бард и предложил мне: - Йохан, ты ведь по деревьям через потоки еще не ходил. Не ходил? Давай, подержу твою священную суму, дабы не тянула на один бок.

Отказал ему, и он усмехнулся, выдохнув душою прозрачное беззлобное облачко:

- Держись тогда крепче за своего Бога, а мы поглядим.

Перекрестился и ступил – и соскочил вниз, в белое полотно, кажется, уже на третьем шаге.

Совсем легко соскользнул со ствола – так же, как некогда отец Августин со скользкого камня над тугим и жилистым потоком Тибра. И схватился не за высоко обрубленную ветвь, коя могла бы удержать меня на воздусях, а – прямо за свою суму со святым образом.

Пустоты оказалось мало под ногами – тотчас ломко хрустнуло, и всего меня разом затянуло в пожигающую белизну.

Та пожигающая белизна стиснула меня и поволокла смолянистым своим языком по шершавому, ледяному нёбу реки.

Будто сильной и спокойной рукою потянуло с меня суму в сторону и дальше, я бросился за сумой своею рукою – и не ухватил, упустил. «Вот и я с тобой, отец Августин!» - крикнуло сердце в затерянное небо (а то, может, память уже после спасения стала строить свой мост в мгновенное и не скорбно пережитое отчаяние-радость).

Вспомнил последним, гаснувшим угольком разумения: лёд еще юн и ломок. Извернулся брюхом, а значит, и ликом вверх – и лишь заскрёб, поехал ладонями уже мертвецки коченевших рук по тому шершавому нёбу. Откуда взять сил расколоть заледеневшую скорлупу бытия! Вся сила успела закоченеть раньше рук!

Не мог увидеть земными глазами ярла сквозь лёд и снежное покрывало на нем – глаза уже превратились в студни-ледышки.

Однако ж помню ярла, поднявшегося ввысь башней Силоамской, помню его взмах мечом в вышине над моей головою. То предсмертный был взор, пронизывающий бытие изнутри. Или просто художество памяти. Осталось только поверить ей, памяти, поверить тому, что ярл разбил не топором, а мечом Хлодуром лёд надо мной и так вызволил наружу тело, доживавшее последний пузырь в горле, последнее облачко пара в нем. Иной причиной не объяснишь, как оказался я на берегу – на том, что покинул, не дойдя почти всего пути до иного.

Хребет мой трясся и трещал от мраза, как сухое древо в бурю.

Они оба, бард и ярл, содрали с меня все шкуры и растерли снегом, что был раскаленнее белых углей. Тело ломилось и горело без огня, с темени до пят гудел в нем скрежет зубовный. Ярл закатал меня в свою сухую шкуру, шерстью внутрь, а сам тотчас стал громоздить валежник в пирамиду – сил не было надеяться, что растущая сухая куща не успеет стать погребальным костром.

Вид той погребальной кущи стал застить мне бард своим медовым взором, от коего как будто теплело кругом.

Времени не стало, бард смотрел на меня вечно.

Его уста зашевелились – и сквозь скрежет зубовный и хруст хребта своего я услышал:

- Твой Бог пошел теперь к тем, кто Его еще не знает, Йохан, не жалей. А ты к закату можешь умереть, Йохан, тогда-то успеешь за Богом легко – и не споткнешься на корнях, не увязнешь в болоте. Легким станет путь – только тебя и видели. Потому прошу тебя немедля: посвяти меня своему Богу сейчас. Я видел тебя на древе – и восхотел быть с тобою там, где будешь ты, жрец своего Бога.

Имел в себе смертельную легкость в те мгновения, и отворачивался от нее, как от прелести. Вот, шептал некий внутренний голос, отпусти же судьбу: утонул бы ты, как отец Августин, не утонул бы, а только ясно, что уж доставил святой образ по его назначению. Кто шептал?

Нечто не понравилось барду в моем взоре – и он вдруг заговорил быстро, словно одной быстротой продуманной речи старался убедить меня:

- На древе, когда распяли тебя, у тебя был лик человека, глядящего поутру в чистый родник, чтобы умыть лицо и сделать первый глоток дня. Так мерцал на нем блеск солнца, а его не было в небе. Теперь я знаю, зачем ищут мучительной смерти и жертвы твои единоверцы. Знаю, почему многие, видя их мучения, тотчас возжаждали той же муки и уверовали в твоего Бога. Но видел, как умирают ярлы в бою, – они падают с окаменевшем спокойствием на ликах. И на их ликах отражается лишь дно отлива. По такому дну можно долго ходить и вечно сражаться себе на радость… и пировать дохлыми береговыми припасами. Теперь знаю – их Валхалла и есть там, на дне морского отлива. А небо твоего Бога куда выше солнца – то небо смотрит на солнце вниз, как на родники земные. Мне душой – туда, более никуда не желаю. И ведь пахнешь ты, снятый с древа Йохан, теперь по-иному. Как первым зацветающий белый весенний куст, а раньше-то – всё рыбными потрохами и гнилым сыром вполовину. Ты теперь с неба сошел того, Йохан. Знаю, слышал, что нужно твоему Богу от человека. Так я отроду никого не убивал, если первым не убивали меня, ничего ни у кого не крал и ничьей жены не желал. И мать с отцом почитаю утренним поклоном, хотя матери и повидать не успел. Или что забыл или не знаю?

Дрожь не прошла, а сил вдруг прибавилось.

- Вода для Святого Крещения нужна, - сказал ему, тщась язык не прикусить. – Разве снега топленого взять.

Со страхом ночной кометы пронеслось в памяти кровавое Крещение графа Ротари – благо теперь день сиял всесветной белизною.

- А в реке разве мало воды? – удивился бард Турвар Си Неус. – Ярл ее вон как распахал, реку. Как вол. Я сойду там же, где нырял ты, а ты посвятишь. Посвятишь, Йохан?

Сил еще прибавилось – будто стала раздуваться моя душа, как мехи кузнечные, пред огнем кузницы поднимая тело. Сам пошел к реке. Одной придерживался за плечо барда.

- Куда оба? – без любопытства воспросил ярл, занимаясь нужным земным делом.

- Ответить нетрудно, - через плечо сказал бард. – Иди и смотри.

Где он только те слова слышал!

Ярл не пошел – его время еще не пришло.

Барду ледяная вода была нипочем, как и ярлу. Он только возгорался в ней, розовея.

Имя выбирали недолго. Бард захотел взять моё. Только попросил, чтобы оно оставалось тайным. Не стал ему перечить: бороться с лесными суевериями едва-едва оглашенного у меня не было лишних сил.

Свершил над бардом святой обряд Крещения. Радостно и точно повторял Иоанн Турвар Си Неус слова Символа Веры, отрёкся от дьявола, вышел из реки, дымясь и сияя краснотой тела – будто не из студеного речного ложа выходил, а из котла кипящего.

Ярл Рёрик тем временем уже разжег сухую кущу, занялась она большой свечою, пустив высокую дымную дорожку на другую сторону реки. По такой бы и пройти налегке в небо.

- Как там, на новом твоем небе, бард? – без зависти деловито вопросил ярл, когда мы вернулись к нему и к расправившему огненные плечи костру.

Охватил меня пред ярлом стыд, а челюсти даже разжать не смог – так в тот миг свело их.

- Сам увидишь, когда сподобишься, славный ярл! – прямо со звоном колокольным в голосе отвечал вместо меня бард.