Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

Везде ярла Рёрика узнавали издали, даже дремучие саксы. Потому они, верно, и дождались, пока ярл оставит нас вдвоем в небольшом селении и отойдет угрозой в сторонку, как бывает с тучей. Бард не любил большой воды. Он первым предложил ярлу идти одному искать корабль, а ярл посчитал для себя предложение барда мудрым советом: одному удобнее найти варяжскую стоянку, о коих в селении знали и охотно указали к ней путь, кстати неблизкий. Легче одному и договориться, без сопровождения таких, как мы, темных в разных смыслах и даже по одежке личностей, не внушающих доверия строгим морским ходокам. Пусть – договориться не только за славу, но и за остатки золотых украшений шеи и запястий.

Стоянка наша была в окраинном, северном селении саксов на земле, принадлежавшей некоему местному герцогу Вилекунду, считай, корольку, потому как настоящего короля у саксов и поныне нет, все свои селения и хутора они равно королевствами мнят. Пропустил он нас без потерь в твердой плате, а даже наоборот. Вилекунд запросил подорожные в виде одной висы в свою честь, а то было барду раз плюнуть в самом явном смысле, да еще – за пир с баснословным ярлом Рёриком Сивоглазым. Ярл перепил Вилекунда, сам поднял того и отнес на родные шкуры, за что герцог одарил ярла золотым шейным обручем, который мог пригодиться в далеком пути на всякие нужды.

И вот еще и часа не минуло, как ярл нырнул в чащу, когда бард вошел в хлебный сарай, где мы с ним провели последнюю ночь, греясь спинами и дыханием зерна, и сказал без волнения, но на тугом выдохе:

- Беги-ка, Йохан!

Признаться, застал меня как раз, когда я вершил утреннее молитвенное правило (сам он, бард, куда-то делся ни свет, ни заря).

Выпав из молитвы и не услышав явного смысла его извещения, вопросил:

- Куда?

- Вернее спросить «зачем», - ответил бард. – Саксы темные тут, решили тебя принести в жертву.

Когда схватишься ненароком за раскаленную кочергу, в первый миг ощутишь ледяной, даже радостный холод.

Вот сердце мое и облилось таким раскаленным холодом. Колени же словно пустили мгновенные корни в земляной пол сарая. В тот миг уразумел дальним умом, что уже никуда не побегу и осталось только переждать бесполезные пререкания рассудка с предназначением.

И вот уже тысячи истинно раскаленных искр-игл вонзилось в сердце. А что боль? Не такую ли звал, когда сам стегал себя прутом после порки, да в детстве не дозвался.

- Чем я им досадил? – вопросил мой рассудок, как и всякий рассудок даже перед неотвратимой казнью любящий судебные прения сторон.

- Не досадил, а напротив, воодушевил изрядно, - мрачно хмыкнул бард. – Там у них местный жрец есть, как положено. Старик искусно из ума выжил. Ему стало мниться, что это ты, Йохан, привел на его землю ярла Рёрика и меня, чем ее, его землю вместе с обитателями, и облагодетельствовал вовек. Он слышал про твою веру – и вот на радость тебе решил распять тебя, как твоего Бога. Ему увиделось, что так для всяких жрецов твоей веры, опять же, положено, и слышал, что подобных тебе странников твоей веры по разным дальним местам распинали, а они только радовались тому. Он дело так видит: ты пришел неспроста и, если на третий день воскреснешь, то он, жрец, сам переметнется к твоему Богу со всем селением, всем велит.

Первая мысль, промелькнувшая стрижом, была:

«Ты этого хотел, отец? Вот теперь уж точно не испорчу замысел о себе…»

Гордыня – всё гордыня!

- А что, вправду сможешь? – зарницей изумления вопросил меня бард и так склонил голову к плечу, будто попытался высверлить взором мои мысли и страхи, коих еще надо было поискать под тяжелой крышкой кипящего котла-рассудка.

Трудно и ныне поверить, что вспыхнувшая в тот миг страсть до упаду рассмеяться против грядущего страха, послана была свыше.

- Боюсь огорчить старика признанием, - отвечал барду, переборов страсть. - Я не Бог. Ему придется корпеть у моей гробницы до самого Судного Дня, когда воскреснут простые смертные… вернее уже умершие. Терпения ему никакого не хватит, если он и так от жизни успел устать.

- Вот, так я и знал! – поднял свободную от арфы руку бард. – Тогда беги! Следом за ярлом. А я тут их отвлеку.

И бард показал пальцем той руки на струны, разумеется, не тронув их.

У меня совсем не обрелось никакого ответа.

- Я тогда могу так и сказать этому жрецу, будь он неладен, - принялся заворачивать бард, не дождавшись от меня слова, - что ты не сам Бог, а лишь Бог может тысячу лет в одну ночь свернуть. Скажу ему, что долго придется ждать, пока ты дозреешь в земле… возьмем наобум сорок сотен лун. Или сказать, что – больше?

- А пусть попробуют! – вырвалось у меня.

Кто послал мне тот вызов, от коего уже было не откреститься? Гордыня ли? В самой глубине сердца дремлющим на его дне левиафаном ворочалось сомнение: вот самый-то страх войдет без стука, когда уж совсем поздно станет.

- Йохан, ты, верно, тут пригрелся на пшенице и замолился совсем. Залез весь душой на небо и не соображаешь, что делается на земле, - как бы не сердито проговорил бард. – А делается вот что. Они там стоят и ждут. Нет, не того, что я тебя уговаривать стану. Не бойся, тебя не унизили загодя, а то вон уже засверкал правым глазом. Их жрец сам пришел ко мне сначала и сказал «пойди, поговори с великим жрецом». Я ему: «давай ярла подождем, я с ним вместе пойду и скажу, так-то чести нашему великому жрецу побольше станет». Старик мне на это: «не надо, тот прост и не поймет ничего, помешает». Разумеешь, Йохан? Они там стоят и ждут, а я к тебе – почетный посол смерти от них. Каково?

Потерял под коленями землю – и лишь тогда уразумел, что так еще и не поднимался с колен.

Встал в рост и сказал барду: «Значит, пора». С сухим любопытством ожидая, когда же накатит настоящий страх, где же он запропастился.

- Йохан, они за ночь тебе и могилу успели выкопать, - поднял голос бард, надеясь все же разбудить меня, но поднял голос не настолько, чтобы его можно было услыхать снаружи. – И крыша для нее шалашом из соломы уже готова, чтобы землей ямину не засыпать. С продувом могила и в заботу о тебе – чтобы тебе не трудиться в пот, себя не откапывать, когда воскреснешь.

- Пойдем к ним, - изрек мой голос, торопился я успеть подальше к опасности или к неведомому чуду, чтобы страх не успел-таки нагнать, смешное то было ума предприятие.

- Не сдаётся ли тебе, Йохан, что настоящий великий жрец твоего Бога, - вновь витиевато заговорил бард, явно приводя на мой ум геронду Феодора, о коем слышал из моих уст, - посылал тебя дальше сего унылого стойбища – обращать в веру народ покрупнее? Не мельчишь ли себе в гордость, Йохан?

Дрогнул от его слов – искушал бард умело. Но и бежать, ноги уносить от малых сих – уж точно не благословил бы геронда Феодор. Или зря так возвёл на геронду, Господи?

Однако сказал, что подумал:

- Бежать не могу. Видишь, бард?

Верно, взор мой сделался умоляющим, как у собаки перед кипящим котлом с мясом, над которым наклонился ее хозяин.

- Вижу, Йохан, - поморщился и сделал рот оскоминой бард. – Упрям ты. Так давай уж вместе дождемся чудес или бед. Или того и другого. Пойдем, что с тобой делать. Вводишь ты меня в ненужные расходы, Йохан.

Последние слова барда непонятны были, но вопрошать гордыня не позволила.

Мы вышли из хлебного сарая на свет.

Малое стадо селения стояло в робком терпении, приокутанное сизым печным дымком осеннего утра. Показалось мне оно, то стадо, густым и колючим лесным кустарником, сквозь который не пробиться. Спереди и посредине стоял он, уже дотлевающий под пеплом долгой жизни и мудрости старик, жрец неведомого мне местного идола или – всех сразу, кои у саксов в наличии. Гробового возраста был старик, седые его власы свивались в косы, словно – из всех печных дымов сплелись, собранных им за долгую жизнь. В руках у старца было долблёное деревянное блюдо с большой печеной рыбиной на нем. По правую руку от него стояла светловолосая в поток, большеносая и длинногачая крепкая дева, ростом едва ли не всех выше, с бурдюком в руках. Догадаться нетрудно было, что в бурдюке – не оцет и не смирна, кои в Риме давались распинаемым.