Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

Прозревал: суждено тому городу множество раз истлевать, сгорать вместе со стенами своими и возрождаться как семени, как плоду древесному, как шишке сосновой, разбрасывающей по ветрам свое многочисленное семя. А не залеживаться камнями и обрастать лишайниками, вызывая лишь вздохи путников, проходящих мимо развалин его величия, что виделось-мнилось его строителям вечным. Этот зыбкий древесный городувиделся мне поистине вечным, раз уже стоял на облаках, а не на земле.

Бард уже пел вису, впрок названную им «высшей».

Вознеслась, возвысилась песнь. Звучала свыше, будто источала ее не гортань певца, а разливало облако, зависшее над его головой. То белое облако, что он выдохнул из груди в небо.

В песне-висе ярл Рёрик Сивые Глаза стоял правой ногой на правом же берегу истока реки, тщившейся вольно течь на юг, а левой – на левом. Мешал вытекать реке большой камень, заперший корневой ее родник. Разрубил ярл тот камень надвое – и хлынул поток из северной глубины, разлился невиданно на юг. Устье новой великой реки развалилось кроной по бескрайней пустой стране до близких южных морей, но – и до самого восточного моря, до коего тысячу лет скакать не доскачешь. То море, пред коим никто никаких Геркулесовых Столпов никогда не ставил – нет пред тем великим морем врат, как не видишь врат, когда поднимаешь взор к небесам. Разбегутся, крепчая семенем и кровью, по рукавам и ветвям того широкого устья потомки народа, жившего при корневом роднике, насадят города и селения, будут славить основателя своей бескрайней державы, ярла Рёрика и певца его, Турвара Си Неуса в двух лицах, а потомков ярла станут почитать своими царями-императорами. Для того возвеличат свою державу как новый, уже Третий по счету Рим. Может, тому быть и последним.

Сверкнула железная молния.

С хрустом по самые глаза вошла голова барда Иоанна-Турвара в снег, выдохнула, снег тотчас провалился перед его ноздрями по самые уста.

Тело певца тоже просело глубже в снег, но не повалилось. Пальцы тронули последнюю струну – звук испустила она столь высокий, что заложило, заломило мне уши. Надгробная тишина разлилась кругом до самых окоемов земли, захлестнула и самые леса у подножия города.

Не бесчувствие, но неизбывную тишину источила вечность мне в сердце. Странно легко сделалось в мягкой меховой гробнице.

- Он просил тебя об этом? – точно пребывая вне своего тела, вопросил я всем своим телом.

- Просил не просил, - нетрудно ответил ярл Рёрик. – Турвар всегда начинал за здравие, но кончал погребением. Потому и гнали его. Сколько возвышений предсказал верно – столько же и падений устроил висами. Не мог остановить себя вовремя. О том и предупредил, когда его прервать.

- Когда? – невольно вопросил ярла, тщась обойти осуждение.

- На слове о «последнем», - ответил ярл. - Того и хотел. Видишь, радуется.

И вправду уста и глаза певца Иоанна-Турвара радовались над кромкой подтаявшего лункой снега. Лик его светился розовой зарею – так же светился он весь, всем телом тогда, когда, раздвигая льдины, рубленые ярлом, выходил из холодной скифской реки по Святом Крещении.

И в новый миг мне почудилось, что вот – так же сейчас он выйдет весь, а не одной главою, нагим и спасенным из глубины снегов, ведь снег – та же вода, но ближайшая к ангелам небесным, потому едва весома, как лебяжий пух.

- Теперь он идет в небеса твоего Бога, верно? – услышал я по обыкновению смертельно покойный голос ярла. – Видишь?

Повернулся, посмотрел, куда указывал жалом меча ярл Рёрик. На мече не было ни капли крови.

Облако, исшедшее из груди певца Иоанна-Турвара пред началом песни, стало подниматься ввысь. В тот же миг протаяла лунка в легкой небесной наволочи – и облако замерцало тонкими бесплотными струнами.

- Он того хотел, - без оправдания рёк ярл, убрал меч в ножны и повелел: - Неси голову, Йохан. Теперь сил тебе хватит.

Господи, помню, воззвал тогда не к Тебе, а к своему покойному отцу: «Что мне делать, отец?» - И услыхал в душе: «Делай, как велено, замысла не испортишь». Кто ответил мне, Господи? Отец или тот, кто стоял в сторонке, но всегда – поблизости?

Поднял голову певца – она показалась мне тяжелой, как корабельный якорь. Под ней вглубь снегов, к живой земле уходил круглый багровый колодец. Из него извергся последний дымок свершившейся судьбы певца и без муки растаял, не поднявшись и выше локтя.

Ярл, тем временем, уже вынул из снега тело певца, стоявшее из него столпом, опрокинул, вылил из него в снег излишек уже бесполезной, потерявшей напор жизни крови, и взвалил тело певца на то же левое плечо, на коем нес меня из города на Поле Висы. Всё проделал одной левой рукою, потому как в правой держал бережно вынутую из замерших рук певца его арфу.

- Темно ему, оберни глазами вперед, - сказал он, увидев, что я прижал голову певца лицом к груди. – Идем. Турвара ждет великое погребение основателя и певца великой державы.

Мы пошли. Как тяжела была глава певца Иоанна-Турвара! Но как, на удивление, легки сделались мои ноги!

- Теперь моя очередь служить твоему Богу, - проговорил, идя рядом, ярл. – Я исполнил все, о чем ты говорил при Тибре, Йохан. Так ведь и основатель Нового Рима, Константин, принял твоего Бога под конец своей жизни. Верно ли?

Лишь кивнул, надеясь, что ярл все видит вокруг.

Солнце продолжало светить сквозь легкую, полупроницаемую, как девичья туника, небесную пелену – и вдруг уловил себя в том, что старательно иду в едва приметной тени ярла Рёрика, будто невольно и лукаво возлагаю на него всю совесть за свершенное, свершившееся и зреющее свершиться.

И вот открылось. Господи, чем легче бремя Твое, ведущее нас в небеса, чем тяжелее и страшнее правда Твоя внизу, на земле. Исподволь, невольно и грешно тщимся мы укрыться от правды Твоей, Господи, как бежал ее Адам в раю и тщился спрятаться в тени Древа познания. А где тщимся укрыться мы, в невежестве душ своих? Разве что в тени башни Силоамской. Вразуми, Господи!

Остальная часть рукописи Иоанна Феора, после Восьмой главы, до наших дней не дошла.