Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

Был ли я в теле? был ли вне тела? Верна ли память моя, верна ли память мне, Господи?

Ведь привиделось мне великое и небывалое – будто Ты Сам, Господи, сошел с иконы, того широкого древесного моста в Царство Твое, и двинулся мне навстречу по белому покрывалу реки и протягивал мне руку Свою, как Петру утопающему!

В теле или же вне тела – лишь помню, как сам двинулся навстречу Тебе по тонкому белому покрывалу потока, а не по сухому древу, упавшему через скрытую реку, ступил на тонкое покрывало, устремился по нему к Тебе, Господи. Не почувствовал тверди под ногами – и более не помню.

С того шага – в теле или вне тела – на белый покров реки, подобной в своей белой тайне реке Промысла, и началась из двенадцати глав истинной жизни следующая глава...

[1] Три пещных отрока – друзья пророка Даниила, брошенные в огненную печь по приказу царя Навуходоносора за отказ поклониться идолу и спасенные архангелом Михаилом.

Глава 8

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

На ее протяжении предстоит вступить в пределы будущей державы,

держа одну голову на своих плечах,

а вторую – держа в руках светильником судеб.

Был мрак, не явивший ни снов, ни видений. Первым же в тот мрак обманчивого небытия пришел не свет, а запах – смолистый, живой, раздвигавший ноздри и грудь теплом очагов человеческих.

Боясь и чаять света, стал ждать звук – что-то стало поскрипывать древесно, но не потрескивать в огне. Мрак вместе с той частью бытия, что было мною, стал покачиваться, как колыбель под материнской рукою (в моей жизни – под отцовой и под руками служанок по очереди). Уж не в новом ли ковчеге выпросталась душа, раз стоит такой аромат и скрипит будто бы корабельная палуба? «Жди, высматривай себе пару!» - хихикнул из-под мрака лукавый.

И тотчас услышал голос – совсем знакомый:

- Говорю, вот он откроет глаза. Смотри.

Глас был голос Иоаннов-Турваров, а язык – норманнский.

С облегчением посрамил лукавого: «Тот мне не пара!»

Но и тотчас был посрамлен сам, как дерзнул открыть глаза – и стал свет.

Сверху на меня смотрело светом не солнце, не луна – смотрели два чудесных светила оттенков морского прибоя в ясное утро на чистом песке. Выпроставшись из мрака, я увидел Истиславу. Как не пара? Душа моя тотчас полезла из сердца, не из чресл, словно кипящее молоко из горшка!

- Подожди, Йохан. Не шевелись, - прозвенел надо мной ее голос (откуда она взяла Йохана, догадаться было нетрудно). – Пока только дыши.

Образ Истиславы пропал. Увидел вместо неба темное древесное небо жилья – и спустя пару мгновений мне на лицо полились струями тонкие власы барда Турвара Си Неуса, а уже иными светилами замаячили надо мной его медовые глаза.

- День пришёл, Йохан, - сказал он и дальше говорил со мной на латыни. – Радуйся. Есть чему радоваться. Ты перешел реку. Скиф, выступивший на лёд тебе навстречу, сразу сломал его и ушел по пояс в воду. Он только один шаг успел сделать.

Дышать расхотелось.

- Лучше бы ты не говорил того, Иоанн, - первое, что сказал барду.

Тот, что стоял в сторонке в другой, гибельной тьме, никуда не делся – и вот, вновь, не страшась, шагнул на мерцающий свет души.

- Знаю-знаю, - засверкал черными зарницами улыбки бард. – Гордость люди нашего Бога не любят. Все же ты должен знать, почему скифы так и будут смотреть на тебя, как на недолгого гостя с небес, пусть и в черных одеждах.

Свою короткую песнь-вису о славном окончании нашего путешествия бард проговорил, а не спел.

Ярл и бард вошли в древесный скифский город Ладгол на своих ногах. Меня же, у врат сняв с повозки, внесли на руках, будто самого почетного гостя, живого, а не мертвого, раз уж вносили в живой город, а не вон из него, на кладбище. Тело мое потом отопревало в теплом жилище, а душа где-то витала больше недели, держась за тело тонким, незримым волоском.

За то время, прошедшее для меня в неведомом, но не отчаянном мраке, бард сделал большое дело.

Он вызнал у лесных скифов все рассказы о ярле Рёрике Сивоглазом, что доходили до них со всех сторон света. В одном из тех рассказов, донесшихся с юга, ромеи наградили ярла за спасение своей царицы от страшного огненного вепря, ворвавшегося во Дворец (sic!), лавровым венком, высшей наградой победителю всякого опасного для всего народа, а не только его властей, врага. Тотчас барда осенило: вот они, Железные Лавры! И он сам добавил к тому рассказу уточнение, удивив скифов: лавры, возложенные на ярла, были сделаны из железа – знак почёта особо великого воина.

Большое же дело, кое удалось барду, - то убедить ярла Рёрика Сивоглазого отдельной песней-висой, что он сам и есть то великое, непобедимое и спасительное оружие, кое он искал на своей родине; он, ярл Рёрик, и есть те Железные Лавры, нужные для возведения и охраны новой державы. И в качестве чудесных Железных Лавров ему суждено теперь оставаться здесь, на севере, ибо его ждет судьба великого властителя нового, готового к великим делам народа, коего он, великий ярл Рёрик Сивоглазый, скифский и северный полукровка, и способен своею силой наречь великим.

Сил удивляться хватало только у разума, душа моя была занята иным теплым изумлением – близостью чудесной скифской девы Истиславы.

- И он принял небылицу? – вопросил барда.

- Почему «небылицу»? – возмутился бард. – Если я не видел Железные Лавры внутренним взором, значит, они были передо мной во внешнем. Простая ошибка! Эти Железные Лавры и были ярлом Рёриком Сивоглазым. Теперь то и для меня правда!

- А как же видение ярла, гнавшее его в Рим? – вспоминал уже без труда. – Дочка императора? Женитьба? Трон?

- Ты бы видел старшую сестру Истиславы, - опасно, едко прищурился бард. – Всякая дочка всякого императора меркнет перед ней. Ротруда Карлова – та просто сырой костерок перед слепящим столпом белого огня, пред старшей дочерью самого богатого и уважаемого скифа. Ярл слушать висы умеет, ведь мало что помнит. Я пропел во всю силу: та дева сама станет супругой нового от корня императора, как только он, ярл, возьмет ее в жены. Ты спросишь, поверил ли он, уразумел ли такой оборот судьбы, ему подвластный?

- Не спрошу, - успокоил я гордость барда. – Но и ты сам ведь чаял стать певцом при великом властителе, верно, Иоанн? При настоящем императоре. Или мне память так же легко изменяет, как и ярлу, и нужно ждать от тебя новой неслыханной песни, чтобы все вспомнить по-твоему?

Бард замер надо мной, медовые его глаза растеклись в стороны.

- Где ты был в эти дни, Йохан? – с мутным восхищением проговорил он тихо. – Высоко был, раз тебе оттуда все прозревалось яснее, чем мне внизу. Удивительно, что ты не помнишь.

- Вот и не помню, - честно подтвердил ему.

- А вот и хорошо, - легко вздохнул бард. – Значит, тебе не будет скучно услышать вторую часть висы о грядущем, кое ты видел оттуда, где был, но здесь не помнишь. Пока только вслушиваюсь сам в ее тон и звон, но ждать осталось недолго.

Уразумел: спрашивать барда, ради какой прихоти он сам захотел застрять здесь, у лесных скифов, раздувая великую притчу, не стоит – ждать недолго осталось, сам расскажет, когда остынет.

- Где образ твоего и моего, нашего Бога? – устыдился я, что вопрошал о земном раньше, чем о небесном.

Бард вновь улыбнулся всезнающе и рёк:

- Встанешь и сам увидишь. Ходить недалеко.

Теми словами он и поднял меня со одра не болезни, но изнеможения.

Святой образ Христа Пантократора лесные скифы водрузили здесь на сбитую по его указанию крестовину, посреди лучшей комнаты дома Ставрова рода, где скифы теперь выхаживали меня теплом печи и близких рук Истиславы.

Сил хватило лишь дойти до святого образа, приложиться к нему – и не более. Не опустился, но бессильно сполз по воздусям на колени. Оба кинулись ко мне – придержать, не дать расшибиться.

Перед святым образом, явленным на реке лесным скифам, а мною невольно обретенным, уразумел, что пути мои, если и не свершаются, то сворачиваются в кольцо. Верно, то же прозрел о себе и бард, обретший новое имя.